Конституция России гарантирует право на образование для всех. Вне зависимости от гражданства. Но на деле люди, которые приехали в страну, сталкиваются с бюрократической машиной. Отправить детей в школу оказывается почти непроходимым квестом, четких механизмов работы нет — все зависит от людей на местах. Если районная администрация и директор конкретной школы высказывают согласие, то детей устраивают, но чаще родителям отказывают.

Реальную помощь сирийские беженцы могут получить в благотворительных организациях, одна из которых — комитет «Гражданское содействие». Например, их интеграционный центр для детей беженцев в Ногинске. Исторически Ногинск стал центром притяжения сирийцев еще до войны из-за легкой промышленности — в городе сейчас есть два текстильных предприятия, где стремятся работать мигранты.

Школа находится в офисном центре и занимает две комнаты. Первая — небольшой класс, а вторая — вроде учительской с одним компьютером, сканером, ящиками с канцелярией, папками, поделками учеников и шахматной доской.

Основная масса учеников центра — дети школьного возраста, которым пора поступать в общеобразовательные учреждения. Но здесь всегда возникают трудности с документами или родителями. Практически единственной возможностью получить знания остается центр «Гражданского содействия».

В этом центре нас никто [из федеральных служб] не беспокоит. Единственная сложность — финансирование центра. У нашего предыдущего спонсора больше нет возможности платить за аренду и преподавателей, привозить какие-то канцелярские товары. Проблема только в этом. А так центр в Ногинске существует давно.

Для многих детей центр — это настоящая школа, потому что у них нет возможности пойти в общеобразовательную. Некоторые дети занимались, выучили русский, математику, и их получилось устроить в школу. Вообще, этот центр должен был стать временным пристанищем — дети должны были там просто подтянуть русский и пойти сразу в школу. Но, к сожалению, такого не произошло, потому что администрация Ногинска настроена категорично. Ксенофобии нет, но у многих сирийцев нет нужных документов [для школы]. С одной стороны, Конституция говорит, что все дети должны учиться, но в то же время требуется такой пакет документов, который очень сложно собрать.

Некоторые документы мы можем получить, собираем половину пакета и устраиваем детей в школы. 1 сентября 2019 года в школу пошли восемь детей, что в глобальном смысле, может, не много, но для нашего центра эта цифра огромная.

Ситуации бывают разные. Некоторые дети не готовы к школе, некоторые готовы, но у них нет документов, некоторые девочки носят платки, а в платках в школу ходить нельзя.

Такой же центр находился в Лосино-Петровском. Он был где-то в 30 минутах на машине от Ногинска, но управления образования кардинально отличаются, хотя города рядом. В Ногинске ситуация не очень хорошая, потому что администрация настроена отрицательно к тем, у кого проблемы с документами. В Лосино-Петровском наш центр был, но он закрылся, потому что там управление образования и администрация настроены более-менее лояльно. Они с пониманием относятся к детям, у которых мало документов. Они все равно идут в школу. И в какой-то момент в Лосино-Петровском не осталось детей такого возраста, которых надо было готовить к школе. Все они сейчас учатся. Центр закрыли.

Я хочу, чтобы в центре [в Ногинске] не было необходимости. Чтобы наше государство само открыло такие центры, давало возможность этим беженцам подучить русский язык и принимать их в школу. К сожалению, на данный момент такая необходимость есть.

Сейчас меня бесит [что я говорю] на арабском и курдском, а русский забываю. Нужно по часу с кем-то общаться, а не возможно. С родителями? Они не поймут. Мой папа, когда говорит на русском, я ничего не понимаю, а мама вообще не может.

Папа здесь живет 18 лет, а до сих пор гражданство не получил. Раньше было легко, а сейчас сложнее. Он работал тут, а мы были в Алеппо. Он деньги нам отправлял. Война началась, и мы в 2012 году переехали.

Папа в Москве еще до войны работал, во времена, когда там еще мафия была. Он хорошо зарабатывал. Мы в Алеппо построили четырехэтажный дом. Зря делали, все деньги в дом ушли, а мы уехали. Дом до сих пор стоит, ничего не попало в него, только окно выбили, но это фигня.

Я смотрю ютьюб иногда по-русски. Если я фильм буду смотреть, то все пойму. Но больше на арабском, друзья ссылки кидают — тоже на арабском. Меня это бесит, я русский забываю, некоторые слова уже не получается сказать. По-русски я только в школе разговариваю. Читать печатные буквы, думаю, смогу. Дома ничего не делаю, там же есть игры, телефон. Нужно найти девушку русскую и с ней разговаривать. У меня были русские девушки, но [мои] родители мешают.

Я хочу быть переводчиком, но это вряд ли получится. Чтоб им стать я должен читать и писать, это самое главное. Но я думаю, это уже поздно. Родители [считают], главное работать, шить. Папа не будет платить за уроки, он скажет, что я уже взрослый, надо работать.

Если я не стану переводчиком, буду шить. На машинке уже умею. Но сейчас я упаковщиком работаю. В школе мне нравится — хотя бы не приходится работать [каждый день]. На работе неинтересно.

Мы пробовали два года назад, когда мне было 14, записать в русскую школу (имеется в виду общеобразовательная — прим. ред.). Но не получилось, сказали: «Смотрите, какой он высокий, лет ему сколько. Мы его в первый класс посадим что ли?» Я уже взрослый, мне надо в 8−9 класс минимум.

С арабскими девушками сложно. Мне нравилась одна девушка, но она занята. С ней уже нельзя общаться. Ее младшая сестра сюда ходит, но у нас проблемы произошли. Она обиделась. Я извинялся как пацан, а она никак не хочет меня простить. Но мне сестра ее нравится, а она занята. Мы не можем общаться. Я ее вижу в год один раз, где-нибудь пройдет. Когда она со мной общалась, какие-то странные чувства были. Она занята, наверное, через два года выйдет замуж, но мне все равно она нравится. Лучше забыть ее, она же не одна девушка. Найду другую. Да же? А младшую сестру я каждый день вижу, но мне это неинтересно. Не везет мне с девушками пока.

Мои родители пока не говорят [мне жениться]. Я пока маленький. Пока два моих старших брата должны жениться, потом, может, мама мне скажет. Но я не хочу через маму. Я хочу сам найти свою любовь.

С этой организацией работаю с 2015 года. Но тогда мы два месяца поработали, потом нас закрыли. Ситуация немножко другая была. Мы находились в частном доме. Там была я и еще учитель, мы два месяца позанимались, а потом пришли из ФМС (Федеральная миграционная служба — прим. ред.) или какая-то полиция и все. Сказали хозяевам, что у вас тут такое происходит.

В 2016—2017 году мы снова открылись, в другом помещении. Оно было меньше, но там был двор, где дети могли играть. Дети, которые начинали заниматься, уже все выросли. Вот наш мальчик (показывает на Самира) уже какой, 16 лет. Он очень хорошо говорит по-русски, но у него проблемы с чтением.

Дети периодически уезжают в Сирию, подрастают, уже маленькие приходят. Относительно много детей попали в общеобразовательные школы в этом году. Когда проект начинался, мы должны были учить детей русскому, чтобы их брали в школы. Но причины [почему их не принимали] оказались совсем другие, документальные.

Наших двух мальчиков в 2017 году приняли в школу, мы были так рады. Мальчишки очень умные, два брата по 11−12 лет. Но им устроили тестирование, собрали консилиум в Ногинске из учителей из разных школ, принесли тесты за 3−4 класс. Они сдали, не готовясь. Их взяли во второй класс, хотя они хорошо сдали, можно было в третий брать. Старший брат в конце четвертого класса сказал, что больше учиться не хочет. Видимо, отбили желание. Ну и младший не остался тоже.

А теперь в этом году взяли маленьких детей. Они говорят по-русски так, что их не отличишь вообще [от носителей языка]. Но тут бывают другие проблемы — родители выступают против. Говорят, не хотим в обычную школу, она далеко или еще что там. То есть «Гражданское содействие» борется за то, чтобы их взяли, вроде бы договариваются, и тут выступают родители. Или так долго шла борьба, что девочка, например, выросла, надела хиджаб. А школа потом говорит, что в хиджабе нельзя. Не знаю, я это историю знакомой учительнице в Москве рассказываю, а она говорит, что у них на физкультуре девочки в хиджабах бегают.

Здесь, конечно, все по-другому. Во-первых, у них совсем другое восприятие мира, отношение к детям. Сейчас уже с ними можно как-нибудь построже, а когда они маленькие, ребенок делает то. что он хочет. Хочет, значит, он занимается, не хочет значит, не занимается. А я же тоже из нашей школы пришла: хочешь — не хочешь, а делать надо.

А сейчас должен был быть урок. Девочка одна не пришла, и все кто с ее семьей дружат, тоже не пришли. У другой девочки мама куда-то уехала, она осталась с братьями и сестрами, в семье шесть детей. Тут все очень сложно. Но они молодцы, они знают уже два языка — и это без домашних заданий, без заинтересованности родителей.

Кажется, что здесь катастрофа, все голодают. У меня сейчас состояние спокойное, раньше думала, надо что-то делать, как-то помогать. А они здесь уже пять лет, у них сообщество. У меня впечатление, что у них уже не все так плохо, как кажется. Детки такие хорошие, они все друг за друга.

Дети замечательные, на слух все быстро воспринимают, разговаривают. Но, наверное, у них проблемы с документами. Если бы они пошли в школу, где есть какая-то система, русскоязычные дети, было бы лучше. Родители тоже не знают, остаются ли они тут жить, надо отдавать детей в школу. Они сами не знают, что с ними будет. Как им жить в этой ситуации.

Вы можете перейти на сайт комитета «Гражданское содействие», чтобы больше узнать о жизни мигрантов в России и помочь организации