Геннадий Бурбулис, первый и единственный Госсекретарь Российской Федерации, правая рука Бориса Ельцина и «крестный отец» правительства Егора Гайдара, а также основатель школы политософии «Достоинство», в интервью программе “Легенда” телеканала RTVI рассказал о своем пути в политику, мечтах Ельцина о прекрасной России будущего и о том, что повлияло на выбор Ельцина в пользу экономической программы младореформаторов.
Почему вы пошли в политику? Я работал со студентами на уникальной кафедре философии Уральского политехнического института и делал это с огромным увлечением до поры, которую в истории нашего отечества назвали перестройка, гласность, демократизация. 1985 год, Михаил Сергеевич Горбачев, и удивительное время. Начало поиска в нашей многострадальной родине ответа на вопрос, почему же мы богатые всем, и природными ископаемыми, и нашей великой историей, и чудесным талантливым народом, почему же мы находимся в таком унизительном положении вплоть до того, что распределялись продукты по карточкам. И люди совершенно не понимали, как можно так управлять страной и как можно так бездарно заниматься гонкой вооружения, когда две трети населения прозябает в нищете. Это тот случай, когда мы с коллегами откликнулись на призыв Горбачева, создали первую в СССР городскую дискуссионную трибуну. Представить сегодня сложно, что раз в две недели без каких-либо ограничений проходили заседания городской дискуссионной трибуны в крупнейших залах дворцов культуры, где 800, 1 000 человек приходили, приезжали из области. И затевались дискуссии на злободневные вопросы. С семи вечера и где-то до одиннадцати, полдвенадцатого. Мы были не просто борцами за правду, за истину, мы искали практические ответы на острые проблемы города, страны, обсуждали как идет демократизация, либерализация, свобода слова. Прелесть этих заседаний была как раз в том, что никто никого не высмеивал, каждый имел возможность подойти к свободному микрофону, сказать всё, что он думает, о чем он мечтает, чему он радуется, что презирает. В Советском Союзе тогда впервые объявляют свободные демократические выборы народных депутатов СССР, так подошло то самое время, когда из философа по призванию, просветителя по темпераменту я становлюсь кандидатом в народные депутаты. Мои коллеги по институту повышения квалификации цветной металлургии, где я в то время был заведующим кафедрой, не согласовывая со мной, выдвинули меня. Здесь была кульминация, пригодился весь мой жизненный опыт, служба в ракетных войсках, работа землекопом, грузчиком, кем я только там не работал. В 1989 году, как раз во время выборов народных депутатов, вы познакомились с Борисом Ельциным. История утверждает, что вы его продвинули? Нельзя забывать, что Ельцин был незаурядным первым секретарем свердловского обкома партии. Он первый ввел практику постоянных встреч с преподавателями общественных наук. Он успешно выбивал в Москве ресурсы для области: помогал предприятиям становиться лучшими в стране, он много сделал для развития жилищной инфраструктуры. Он был энергичный, вдумчивый и в высшей степени заметный руководитель большого региона, может быть, ведущего региона, с точки зрения развития промышленности и интеллектуальной среды. Вот в этом качестве я знал Ельцина до личного знакомства. Ельцина заметили и пригласили, по рекомендации Егора Кузьмича Лигачева, работать в Москву, в ЦК КПСС. Он стал кандидатом в члены Политбюро. Но быстро стал изгоем в высшей партийной элите, потому что много на себя брал, как они считали, спешил с перестройкой и вел себя нескромно, вызывающе, вздумал вдруг ездить по Москве в троллейбусах, автобусах, напрямую общаться с горожанами. Попал в опалу — был освобожден от всех занимаемых должностей, и вдогонку Горбачев сказал ему: в политику я тебя больше не пущу, и назначил первым замом министра строительства, поскольку Борис Николаевич профессиональный строитель. Сказать-то сказал, но не учел, что выборы открыли перед нами новые возможности. Вот тут мы и познакомились глаза в глаза. Наш московский предвыборный штаб стал помогать Борису Николаевичу. Но был риск, мы не знали, в какой мере бунтарь Ельцин сможет пройти в Москве. Несмотря на демократические возможности, там был фильтр, это так называемые окружные собрания, которые были задуманы для того, чтобы блокировать слишком строптивых кандидатов. Мы решили подстраховаться, и мы, вместе со строителем Арно Эппом, обратились к окружному собранию в Свердловске, где нас выдвинули кандидатами, чтобы проголосовать еще за кандидатуру Ельцина. Если в Москве будут накладки, Борис Николаевич может без опасений быть избранным по нашему округу. Этого не понадобилось, по округу избрали меня, а по Москве избрали Ельцина. Дальше мы активно общались, узнавали друг друга, создавая Межрегиональную депутатскую группу, так или иначе координируя наши действия по законотворческой деятельности с учетом интересов Свердловской области. И многие, многие другие дела нас с Борисом Николаевичем сплотили и сблизили. Как бы вы могли объяснить людям, которые не понимают, кто такой Ельцин, что это было за явление?
Нам всем несказанно повезло, потому что во времена, когда требуются первопроходцы — решительные, продуманные, когда никто не жил в условиях подлинной демократии и свободы, когда нельзя спрятаться за спину начальника, дожидаясь каких-то более благоприятных ситуаций, проявилась личность Ельцина. Политик есть социальный художник, он выбирает свои действия, в конечном счете опираясь на свое нравственное и духовное «я», где в первую очередь доминируют ценности чести, достоинства, правды, блага, закона и добросовестности. Вот что было в Ельцине до определенных пор безусловными качествами. Что для него была власть? Ельцин был властно-ориентированным. У него был инстинкт власти. Даже когда он студентом строительного факультета Уральского политехнического института играл в волейбол за команду мастеров, он не признавал ничего, кроме победы. Здесь есть противоречие. Для одних властный Ельцин был упрямый деспот, а для других, наоборот, он обладал важным инструментом управления, без которого нет результата. Властность Ельцина проявлялась в его совершенно неожиданной и мало заметной окружающим способности к состраданию, к милосердию, к сочувствию, к доброте. Он не допускал никогда никаких унижений человеческого достоинства, даже если человек этого заслуживает. Какого будущего он хотел для России? Будущее России содержательно и концептуально выражено в Конституции 1993 года. 12 декабря 1993 года, день принятия Конституции, после тяжелейших испытаний осени, стало кульминацией для всех нас. Ельцину угрожали многократно импичментом, была непримиримая схватка с оппонентами, которые дошли до октябрьского мятежа, по пустынной Москве ездили грузовики с вооруженными людьми, был штурм Останкино. Всё, что пережил Ельцин, всё, о чем мечтал Ельцин и всё, что хотел Ельцин, заложено в нашей Конституции. Вторая статья Конституции Ельцина звучит как молитва: человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина — обязанность государства. Как вы думаете, Борис Николаевич был бы рад, если бы увидел, что сейчас происходит в России? Сегодня тяжелое время в нашей российской действительности. Мы опасным образом возвращаемся к постимперскому состоянию. И я называю это время тяжелым испытанием, потому что империя тоталитарная, советская в процессе самораспада и наших активных действий в 1991 году прекратила свое существование. Но эта глубинная ментальность, которая в разные века пульсировала в теле российской, царской, имперской действительности и в советской уже партийно-государственной диктатуре, она так быстро не исчезает. Сейчас мы переживаем испытание на постимперскость, бесконечные апелляции к великодержавности. Нет сегодня с нами Ельцина, нет Егора Гайдара, с которыми мы в 1991 году начинали, создавая правительство реформаторов. Но есть Геннадий Бурбулис. И я себя воспринимаю как человека персонально ответственного за то, что мы тогда делали, за то, что у нас получилось правильного, своевременного, полезного, и за те ошибки, промахи, которые были совершены. Я воспринимаю себя ответственным и за то, что происходит сегодня с моей родиной. Цитата из вашего интервью о распаде СССР: «Обрушилась, может быть, одна из самых зловещих империй в истории человечества, советская империя». Почему зловещая? Потому что Советский Союз агрессивно, наивно, но демонстративно, последовательно, руководствуясь глубоко ошибочным мировоззрением, пытался осчастливить людей через насилие и внедрял советский образ жизни по всему земному шару. Мы истощили собственные ресурсы в бесконечной и неприемлемой гонке вооружений. Мы плохо осознавали никчемность идеологического насилия, которым процветала советская пропаганда, которая проникала в систему образования и в социальные процессы. Это не могло быть бесконечно. Горбачев с коллегами правильно поняли, что так дальше жить нельзя. И была предпринята важная попытка самообновления. В 1991 году был целый ряд трагических действий, мы потеряли нашу родину — Советский Союз. Но нам удалось обеспечить мирный и легитимный переход в новое качество, в качество независимой России и Содружество Независимых Государств, которое мы учредили 8 декабря 1991 года. Во время подписания беловежских соглашений обсуждался и вопрос Крыма. Скажите, был ли тогда по этому поводу какой-то спор? Специально не обсуждался и не мог обсуждаться. Документ, который был составлен практически за полтора суток, — текст соглашения создания Содружества Независимых Государств — содержит всего восемь статей юридически концептуально мировоззренческих и шесть организационных. Там есть пятая статья, ключевая, она дословно звучит так, что стороны подтверждают безусловное признание суверенности государственных границ, соблюдение договоренностей друг с другом по охране, по защите их и по неприкосновенности. Это была позиция, которая базировалась, в том числе и на двусторонних договорах. Мы их заключили в свое время, Россия-Украина, Россия-Белоруссия, Украина-Белоруссия. И это было для нас незыблемо и непререкаемо. Но есть же жизненные проблемы, есть черноморский флот, есть Севастополь. Попробовал Борис Николаевич спросить Кравчука: «Леонид Макарович, когда мы сможем поговорить про перспективы жизнеустройства Крыма, Севастополя?» И мы договорились, что соберемся обязательно, обсудим, дополнительные соглашения примем и будем на взаимовыгодных условиях сотрудничать. Но каких-то там настойчивых действий, чего-то кому-то отдайте, ничего подобного не было, потому что мы были политики другой культуры. А почему была такая ненависть к Союзу в тот момент у Леонида Кравчука, который, обсуждая дальнейшие взаимоотношения республик, говорил: «Давайте запретим слово „Союз”»?
Леонид Макарович говорил это в определенной исторической ситуации. По большому счету он был прав. Первого декабря Украина провела референдум о государственном суверенитете, государственной независимости. Народ Украины это решение принял практически единодушно. В этот же день Кравчук избирается первым президентом той самой многострадальной Украины, в которой он вырос и в которой он созрел. И настойчивая попытка Горбачева этот правильный процесс трансформации обернуть в опасную и бесперспективную конструкцию союза суверенных государств была ошибочна. Как ты ни называй, союз ССР это уже травма, трагедия. Поэтому у Кравчука сложилась полная неприязнь даже самого термина. Но интрига в том, что когда мы поехали в Белоруссию (в Беловежскую пущу) и пригласили президента Кравчука к нам присоединиться, Борис Николаевич встречался с Михаилом Сергеевичем. И Горбачев настойчиво просил Ельцина убедить Кравчука не отказываться от новой возможности заключить мягкий ассоциативный союз. Но наши попытки разбились о нежелание первого президента Украины на это идти, он тогда и воскликнул: «Я вообще не хочу знать и не хочу слышать слово «союз», я не знаю, кто такой Горбачев, и я даже не знаю, где находится Кремль; у Украины сейчас новый путь, новое будущее, мы долго о нем мечтали и будем его создавать». Вы были согласны с Кравчуком, а Ельцин? Борис Николаевич искренне старался убедить Горбачева, что республики должны создать новую общность, новый союз, но без ржавого кремлевского стержня. На что Горбачев всё время говорил: «А где я? А где Кремль? Вы там наделаете делов, этого нельзя допустить». Ельцин в этом отношении был последовательным и считал, что надо искать любую возможность для консолидации. Но после заявления Кравчука мы были в недоумении, как же быть, мы же не можем разъехаться и оставить всех без понимания, как дальше жить, как дальше сотрудничать. И вот тогда возникла чудесная формула: не надо союз, давайте создадим что-то такое лирическое, нежное, мягкое, создадим содружество. Тут Кравчук встрепенулся и воскликнул: «Как, содружество?» Мы ему объяснили: что дружить — это как-то сотрудничать, как-то взаимопонимать. «Так это же прекрасно, это совершенно не противоречит моей клятве народу Украины и никак не мешает нам развиваться самостийно, давайте подумаем, что из этого получится», — сказал он. Так, 8 декабря, вместо СССР появилось Содружество Независимых Государств, где ключевой правовой формой в преамбуле было записано, что Беларусь, Россия, Украина — государства-учредители Союза Советских Социалистических Республик 1922 года — констатируют, что союз ССР, как субъект международного права и геополитическая реальность, прекращает свое существование. Это было своевременно, это было точно, это было юридически легитимно, безупречно. Это был исторический поступок, который дал возможность всем другим республикам бывшего Союза присоединиться при их желании, и был таким мощным сигналом всему мировому сообществу, что тоталитарная империя прекращает свое существование. То есть в Беловежскую пущу ехали не с намерением развалить Союз, а создать новый? В декабре 1991 года разваливать было уже нечего. Советский Союз прекратил свое существование 23, 24 августа 1991 года после того, как были арестованы путчисты. Вся дальнейшая наша деятельность по налаживанию программы реформирования Российской Федерации и по взаимодействию с остатками советских структур, в том числе и с Горбачевым, заключалась в том, чтобы найти правильный, своевременный, легитимный и достойный выход из состояния фактического распада Союза. И нам это удалось. Станислав Шушкевич рассказывал, что оригиналы беловежских соглашений были украдены. Как вообще такое возможно? Не знаю, что он рассказывает, долгое время там были какие-то недоразумения. Во-первых, каждая сторона получила свой экземпляр, оригинал. Во-вторых, мы же создали штаб-квартиру в Минске, и там была своя документация. И в-третьих, самое важное, мы же направили материалы в Организацию объединенных наций. И эта трагическая и оптимистическая история завершилась тем, что страны бывшего Советского Союза с 23 по 25 декабря были приняты в ООН. Участник подписания беловежских соглашений Витольд Фокин вспоминал, что Борис Николаевич был нетрезв в тот момент, когда соглашения подписывались. Было такое? Зачем вы об этом спрашиваете? Кому это надо? Это глупости. Есть культура памяти, что очень трудно людям дается, потому что усилия нужно предпринимать, чтобы вспоминать адекватно, что было на самом деле. А есть конъюнктура памяти. Есть добросовестное отношение к личности друг друга, а есть недоразумения, обиды, желание сказать вдогонку. Поэтому никогда такого не было и быть не могло. Все разговоры о том, что в нездоровом виде там подписывали, это нелепица. Можно только простить и посочувствовать. А как вы относитесь к людям, которые ностальгируют по СССР и считают, что лучше бы он не развалился? Я многих из них хорошо понимаю. Люди считают, что там было спокойнее, были трудности, и в трущобах жили, часами в очередях стояли, так ничего и не купив, но там была ясность и понятность. Мы сейчас живем в состоянии исторического беспамятства. Сегодня ничего этого нет, и появляются активные сторонники вернуть Сталина, чтобы он навёл порядок. Появляются ностальгические воспоминания о Советском Союзе, который демократы якобы развалили, не отдавая отчета, как это произошло, почему это произошло и кто в этом виноват. Я хорошо понимаю этих людей. Причем это не только старое поколение, ветераны, но и люди среднего возраста, которые не знают, как мы жили и откуда мы родом, и очень огорчены, что сегодня они не имеют устойчивого образа будущего новой России. Они лишены опоры в ближайшем будущем, не знают что ждет их семьи. Но на ностальгии не построишь новую Россию. То есть они не понимают, чего хотят? Нет, они понимают. Они хотят нормальной, спокойной жизни. Благополучной, предсказуемой. Но как ее сегодня обрести и что для этого от них требуется лично, они не понимают, поэтому ностальгически заглядывают в нашу трагическую историю. Вас называют „крестным отцом” правительства Гайдара. Можете объяснить почему? Это не совсем точно, потому что было правительство Ельцина-Бурбулиса-Гайдара. Но я признаю мое отцовство — оно безусловно. Сразу же после августовского путча начал работать Государственный совет со мной во главе. Мы создали три рабочие группы специалистов: Сабурова, Явлинского и Гайдара. Каждая из них ориентировалась на свою экономическую программу, и я им поставил задачу, по поручению Бориса Николаевича, предложить концепцию неотложных мер. В наследство от СССР мы получили разрушенную экономику, и перед нами стояли вопросы: чем кормить людей, как готовиться к зимнему отопительному сезону и как восстановить производства, которые к тому времени уже были в полуразрушенном состоянии. Началась работа. Я сразу почувствовал позицию Гайдара и его группы. Они сделали достаточно оперативно программу и, когда подводились итоги и надо было делать выбор, я спросил: «Егор Тимурович, вот я повезу через неделю эту программу Борису Николаевичу, и мы будем ее осваивать, но самый первый вопрос президента — кому мы можем доверить, где эти люди, которые знают, что делать и сумеют это сделать правильно?» Егор выдержал паузу и сказал: «Никто кроме нас этого сделать не сможет». И мне это показалось удивительным, дерзким. В хорошем смысле — дерзким и смелым вызовом. Когда я ехал к Борису Николаевичу, меня, конечно, волновала человеческая фактура кандидатуры Гайдара. Поручить экономический блок молодому человеку в 35 лет, хоть и с богатым житейским, интеллектуальным опытом, по заграницам он пожил и т.д. Но всё равно, это была настолько неожиданная и оригинальная рекомендация, что были нужны какие-то дополнительные аргументы для Ельцина. И они у меня нашлись. У нас в Свердловске жил дедушка Гайдара, великий сказочник Бажов. И Егор проводил там в деревянном доме, на улице Чапаева и Большакова, много времени. Кроме того, это тот самый Гайдар, ближайший родственник великому писателю, революционеру, скажем так, великому пропагандисту новой жизни в нашем советском отечестве Аркадию Гайдару. И мне показалось, что эта романтическая, лирическая нить для Бориса Николаевича, по-человечески, будет очень важной. Уральские корни, наши пионерские, октябрятские воспоминания про Гайдара-писателя и Гайдара-фронтовика. В общем, это всё совпало. Затем случилась та самая „шоковая терапия”. Сейчас, оборачиваясь в прошлое, вы бы посоветовали снова Егора Тимуровича? Да, безусловно. Мы сделали очень много. И сегодня эта работа имеет свои корни. И эти корни уже никто не сможет выкорчевать. Никакие сегодняшние отраслевые монополисты, никакие переделы собственности от одних групп влияния к другим группам влияния не могут отменить этого задела. Мы создали новую экономическую ситуацию и спасли людей от голода, этой программой либерализации мы предотвратили распад Российской Федерации. Вас рассматривали на должность вице-президента России. Но выбор пал на Александра Руцкого. Расскажите, почему? Никаких смотрин не было. Я руководил избирательным штабом. Это была наша договоренность с Борисом Николаевичем. И мы ее не обнародовали, публично не обсуждали, и договоренность, с учетом той близости и того полного доверия друг к другу, которое мы к тому времени уже испытывали, была как бы закреплением итогов двух лет совместной работы. По закону о выборах президента кандидат в президенты должен явить в избирательную комиссию кандидатуру вице-президента. Этот день наступил, я был у себя в кабинете, Борис Николаевич у себя. Раздается звонок. — Геннадий Эдуардович, вы здесь? — Да. — Зайдите, пожалуйста. Я прихожу. Борис Николаевич говорит: «У нас была с вами договоренность, и я вам признателен и благодарен за работу главы выборного штаба, но у меня есть данные опросов общественного мнения, замеров, что ваша фамилия воспринимается населением России с определенным предубеждением и может повлиять на конечный результат выборов». Я ответил ему: «Кого выбираете?» Он сказал, что Александра Владимировича Руцкого. Руцкой тогда был заметен во фракции „Коммунисты за демократию”. Яркий, крикливый, говорливый… Я говорю: «Борис Николаевич, вы решение приняли, значит, будем работать, выборы мы непременно выиграем, но я считаю, что это ошибка». Когда я вернулся к себе в кабинет, я вспомнил свою маму, Валентину Васильевну Белоногову. Она была народным судьей и я очень ею гордился. Я вспомнил, как в 16 лет встал рано утром, чтобы пойти в паспортный стол оформлять паспорт. И мама мне говорит: «Гена, по нашим законам ты имеешь право взять фамилию папы или взять фамилию мамы; я тебя очень прошу, возьми мою фамилию». Мама волновалась, смущалась, переживала. Я в свою очередь смутился, говорю: «Мама, как же так? Я уже 16 лет Гешка Бурбулис, меня и в школе, и девчонки, и мальчишки, и в поселке, и в городе все, знают, как Бурбулиса. Извини, пожалуйста». Мама не стала меня переубеждать. Тот вечер, когда Борис Ельцин обозначил причину, по которой он не может нашу договоренность реализовать, я запомнил навсегда. Но вы были лучшей кандидатурой? У меня всё совпало. Я служил в ракетных войсках стратегического назначения и ощущал себя в профессиональной политике как политический стратег. И никогда не рвался и не держался за какие-то административные должности с какими-то там супер полномочиями. Хотя, как второе лицо в российском государстве, 8 декабря Геннадий Бурбулис вместе с президентом Ельциным за 150 миллионов жителей подписал документ о беловежском соглашении, который завершил трагическую историю нашей советской империи и открыл принципиально новые возможности для возрождения достойной России будущего. Документ, который позволил предотвратить кровавый передел советского наследства, что показала вскоре история с Югославией. Документ, который завершил фактически, исторически холодную войну. Документ, который обеспечивал добровольную передачу ядерного оружия Украиной, Белоруссией, Казахстаном — России. Тем самым предотвратил на европейском пространстве сложнейшие конфликты, когда держатели ядерного оружия плохо понимают, что с ним делать и куда его направлять. Мы открыли возможность новой истории для человечества, и здесь есть большая моя заслуга. Вот такое я переживаю самоощущение. Почему вы назвали назначение Руцкого ошибкой?
Потому что я общался с депутатским корпусом, регулировал взаимоотношения между фракциями. Я понимал, что он человек искренний, увлекающийся, что ему тяжело после Афганской войны, те испытания, которые он перенес, катапультирование и плен. Всё это сказывается на человеке. И одновременно с этим у него был некий генеральский шарм, возбужденная потребность власти. Известна история про 11 чемоданов компромата генерала Руцкого (материалов по поводу особо опасных преступлений, совершенных государственными чиновниками). Вы знали, на кого там был и был ли вообще компромат? Реагировать на это серьезно невозможно. Руцкой был обеспокоен, он был не востребован, он был огорчен своей ролью. Тот ужас, который произошел в октябре, когда Руцкой на весь мир с балкона Белого дома кричит: «Военные самолеты, летите бомбить Кремль, расправьтесь с этой гидрой — президентом Ельциным!» Это уже кульминация этих 11 чемоданов. Вы были вторым лицом государства. И вот вас снимают с должности Госсекретаря, что вы испытывали в этот момент? Во-первых, когда мы с Борисом Николаевичем оценивали ситуацию и видели, какую мы имеем конфронтацию в составе депутатского корпуса в регионах, я сказал: «Борис Николаевич, вы президент, всенародно избранный, первый в тысячелетней истории России, мы ближайшие соратники с вами, друзья, но я вижу нагрузку, которая на мне лежит, и реакцию на меня во всем этом круглосуточном водовороте страстей. Я вам хочу сразу сказать: в любой момент, как только возникнет необходимость, я спокойно ухожу заниматься своим любимым делом — философией». Когда всё произошло и Борис Николаевич сказал мне, что нужно уходить, я принял это спокойно, стоически, с выдержкой. Я считаю, что всё это было правильно. А после вашего увольнения вы общались с Ельциным? Да. Были хорошие встречи. Они, конечно, затухали, потому что у него были свои испытания, у меня свои, я с удовольствием, с радостью участвовал в его днях рождения, особенно юбилейных. У нас хорошие отношения с Наиной Иосифовной, с Валентином и Татьяной Юмашевыми, я это очень ценю и этим дорожу. А помните, как вы узнали о том, что Борис Николаевич решился уйти в отставку? Вас это удивило? Я очень переживал за Бориса Николаевича, потому что он на моих глазах перенес две душевные травмы. Это вынужденная стрельба по Белому дому, чтобы прекратить угрозу кровавого мятежа в Москве. И вторая травма, когда Ельцин опрометчиво согласился на блицкриг в Чечне в ноябре-декабре 1994 года. Ему это дело расписали, рассказали, но ничего не получилось. Были предательства военных, была неспособность оценить правильно ситуацию. Меня очень удручала история с выборами 1996 года, потому что было очевидно, что Борис Николаевич нездоров, что он устал, что его великое историческое время уже исчерпано. Мне тогда казалось, что правильной и своевременной кандидатурой мог быть Виктор Степанович Черномырдин, хотя бы на один президентский срок, с переходом к новому поколению. Но выборы состоялись, Ельцин выиграл. И на него легла тяжесть этого бремени и обидная, почти публичная непонятность, что с этим делать. Премьеры меняются, прямые и опосредованные смотрины преемника… Выступление Ельцина 31 декабря 1999 года не было для меня сюрпризом, но я был потрясен теми словами, которые он произнес. Это такая трагически-драматическая и одновременно выдающаяся эпопея Бориса Ельцина: «Простите меня, я сделал всё, что мог, я ухожу». Этот выход из Кремля, такой, почти застенчивый. И видно было, что он уходит без стати и осанки Ельцина, с которым я дружил. Подготовил Алексей Сочнев