«Я за наименее плохой сценарий». Политик Роман Юнеман — о Мариуполе, электронных повестках и победе России

Политик Роман Юнеман рассказал в программе RTVI «Хроники нового мира» о своих поездках в Мариуполь и о том, что представляет город сегодня. Он также поделился своим взглядом на законопроект об электронных повестках, принятый Госдумой на прошлой неделе, и объяснил, почему выступал против боевых действий на Украине, но желает России победы.

О том, насколько сильно разрушен Мариуполь

Я был в Мариуполе четыре раза после начала боевых действий. Там разрушено около 70% зданий частично или полностью, полностью разрушено процентов 30. То есть нельзя сказать, что город уничтожен — это неправда. Собственно говоря, про хорошее: там есть целые кварталы, которые выглядят как обычный город, и никогда не поверишь, что это в Мариуполе. Даже когда я осенью приезжал, меня удивляло, насколько стойкие там живут люди. То есть там осталась примерно половина от численности [населения до начала боевых действий]: то есть было 450 тысяч, сейчас там в районе 200 тысяч. Никто точно не знает оценку: местные власти не знают, никто не знает.

Там есть, конечно, кварталы, которые сравняли с землей, но это кварталы. Нельзя сказать, что Мариуполь как город уничтожен, нет. Он есть, там осталась сетка города, сетка улиц, осталась часть предприятий… То есть люди живут обычной жизнью, насколько это можно сказать. Но в целом они нормальные, не озлобленные, они плюс-минус психически здоровы. И, соответственно, город жив.

Когда я там был в ноябре, в декабре, ничего не делалось. До [боевых действий] там точно было несколько сотен многоэтажных домов. К ноябрю построили в районе 10-15 домов, в основном от 5 до 10 этажей. Построили быстро, буквально за 2 месяца. Хорошие дома, я был в квартирах: нормальные квартиры, не картонно, все есть. Проблема была в том, что этого мало. Но сейчас, когда я был в феврале, построенных домов было уже в районе 40, и еще 40 я видел на стадии каркаса, то есть видно, что их сейчас достроят в течение месяца-двух.

О том, какой процент жителей Мариуполя поддерживает Россию

Люди туда возвращаются, на самом деле даже в августе люди приезжали. Из тех, кто там сейчас остался, процентов 80 хотят быть в России. Мариуполь изначально был довольно сильно пророссийский город. Нельзя сказать, что оттуда все уехали, кто не хотел быть в России, потому что часть беженцев, я точно знаю, в итоге остались в России. Мы им просто помогали еще год назад, когда только они оттуда бежали. Отчасти произошел «естественный» процесс: если люди не хотят жить в России, они в основном уехали.

Мне есть с чем сравнить. Год назад, в апреле, я был в Херсоне. Мы туда возили лекарства. И в Херсоне ситуация была другая: там ты видишь, что тебя не ждут, что тебя считают врагом, что люди, которые за Россию, подходили, шепотом говорили: «Мы за вас!» В Херсоне я чувствовал это. В Мариуполе такого не было. Понятно, что все хотят мира как можно скорее, это однозначно, но люди скорее за Россию. То есть все 100% скорее хотят мира, чтобы это закончилось как можно скорее. Навскидку 20% , не более 20% хотят, чтобы *** [военная операция] закончилась, и Мариуполь был в составе Украины, как мне показалось. Осталось 80%. Соответственно, наверное, где-то 30%: «Давайте мир, и в целом нам уже вообще все равно, где что». И 50%, соответственно: «Мира поскорее, но хотим быть в России». Мне кажется, опять же субъективно, это вот так. Социологии там нет.

С чем это связано? Из-за того, что из города какое-то время действительно блокпосты ВСУ или «Азова»* не выпускали людей, их не выпускали именно на украинских КПП, и многие пытались город покинуть и после этого очень злы. Мне дед рассказывал, как они с бабушкой на машине пытались выехать, показывал мне сгоревший автомобиль. Он говорит: «Мы пытались выехать, по нам шмальнули, мы вернулись. Как так? Мы бы, может быть, даже в сторону Украины поехали».

О зиме в Мариуполе

Мы возили электрические обогреватели в Мариуполь и Северодонецк, мы возили их вплоть до начала марта. И сейчас мы сконцентрировались на лекарствах. Мы привезли 30 тысяч обогревателей в Мариуполь, и 5 тысяч в Северодонецк. Я публично фандрайзил. Один из моих старых знакомых, который еще мне на избирательные кампании когда-то жертвовал деньги, является директором завода, который производит обогреватели. Он тоже съездил осенью в Мариуполь, увидел жесть, что там до сих пор отопление не везде дали. Мы приехали в октябре, поняли, что центральное отопление из 100% домов, где живут люди, есть в 10%. У части есть обогреватели. Я остальных спрашиваю: «А вы как будете обогреваться?» Они говорят: «Мы оденемся потеплее». У меня просто взрыв мозга был оттого, что никто это не пытался решить из местных властей.

Той же армии я не помогаю не потому, что это зашквар, а потому, что я вижу: все собирают на дроны, а на обогреватели и медикаменты для Мариуполя никто не собирал в итоге кроме нас. Никто не хочет на себя брать ответственность. Когда я это узнал, я пошел к местным властям, к мариупольским и ДНР. Все равно вся даже федеральная история, федеральные деньги проходят через них. Я говорю: «Слушайте, у вас нет тут отопления в городе. Я с людьми поговорил, и кажется, что у вас люди замерзнут, какая-то часть даже погибнет от этого, потому что заболеет». Они говорят: «Да, слушайте. Ну *** [военная операция] идет». Я говорю: «Что вы будете с этим делать?» Они говорят: «Мы пытаемся подключить еще 10 тысяч квадратных метров к отоплению». Мы посидели, посчитали. Я говорю: «У вас к концу года (в смысле к декабрю — к началу января) будет 20% домов подключено к отоплению, а 80%?» Говорят: «Не успеем. А что мы сделаем?»

О случаях смерти, о том, что там замерз и так далее, я не слышал ни об одном. Получается, что в целом от замерзания город плюс-минус получилось спасти. Мы посчитали, если 30 тысяч обогревателей, 30 тысяч семей — это примерно 80 тысяч человек, где-то треть города. И это как раз была самая уязвимая треть: условно, у трети есть центральное отопление, у [другой] трети печка в доме, если они в частном секторе, а треть мыкались бы. Плюс мы еще одеяла привезли, 10 тысяч. Когда мы стали много привозить этих обогревателей, единственный человек, который в городе сделал хорошо свою работу, — электрик: к началу ноября весь город был в электричестве, то есть человек просто большой молодец. Его, кстати, прислали из Центральной России, он не местный. И он сказал: «Слушайте, а можете больше не возить обогреватели? У нас сеть падает, не рассчитано. Давайте придумаем что-нибудь еще, или я вам скажу районы, где еще сеть выдержит, вы туда отвезите». И мы потом еще довозили одеяла.

О том, какие последствия для России будет иметь провал военной операции

Любая война заканчивается миром рано или поздно, вопрос в его условиях. Я не хочу, чтобы Россия эту *** [военную операцию] катастрофически проиграла. По двум причинам: во-первых, потому, что внутри России это приведет к нестабильности, с моей точки зрения, к потенциалу гражданской войны, — это плодить еще больше насилия. А во-вторых, потому, что те территории, где я был — Мариуполь, Донецк, Северодонецк, Крым — эти люди хотят жить в России. То есть, если мы говорим: «Нет, все, мы вас бросаем», — тогда вообще получается какой-то треш. А на эти условия сейчас Украина не готова идти, поэтому боевые действия продолжаются. Если они закончатся, я буду очень рад, но они продолжаются. И тем, кто собирает как раз-таки парням на передке на коптеры, на что-то еще, в целом я их выбор уважаю, это хорошая деятельность, просто лично я для себя избрал историю про сокращение финального счета.

И что лично для него означает победа России в боевых действиях

Для меня лично это несколько совмещенных критериев: собственно, сохранение Российской Федерации в ее конституционных границах, плюс сохранение ядерного оружия. Второе — это такой мирный договор, который бы позволил хотя бы еще 30 лет прожить без *** [конфликта] с Украиной, потому что в том или ином виде Украина останется. Вопрос в том, как этот мирный договор будет сконфигурирован. В Крыму тоже жесть начнется, если туда ВСУ зайдут. Они уже объявляют, что будут у всех собственность отбирать, высылать и так далее. Это первая история.

Вторая история, что в нынешнем виде — конечно, к сожалению, теперь это конфликт на долгие десятилетия. И, соответственно, победой для меня будет такая история, при которой не будет следующей войны через два, три, четыре, десять лет, а хотя бы все это отложится на долгий срок. Важную еще вещь добавлю, что в смысле традиционном, в котором победа подразумевает состояние «после войны лучше, чем до войны», такой победы с самого начала не просматривается. В таком смысле победа недостижима никакая. Для Украины, кстати, это все история про «у соседа корова сдохла, мы радуемся». Для нас это тоже, к сожалению, недостижимо. Но из нынешних опций, которые я вижу, я за наименее плохой сценарий. Его, наверное, можно окрестить победой, хотя у меня язык не поворачивается это назвать победой.

О том, сможет ли Игорь Стрелков создать свою политическую организацию на фоне боевых действий на Украине

Как в анекдоте про блондинку и динозавра: какая вероятность, что она встретит динозавра на улице? 50 на 50: либо встретит, либо не встретит. С одной стороны, попытка, когда не получилось у Стрелкова как раз-таки что-то похожее [была], правда, это был межвоенный период. С другой стороны, запрос на это есть. Зависит, с моей точки зрения, от их организационных способностей. Стрелков, к сожалению или не к сожалению, — в принципе плохой организатор. Если они смогут это выстроить, именно оргчасть, то будет организация. Потому что запрос, конечно, такой есть. На самом деле это во многом зависит от того, что дальше будет происходить на фронте. То есть из политического сейчас там многое дальнейшее зависит от того, что будет.

О том, как бы голосовал по законопроекту об электронных повестках, если бы был депутатом Госдумы

Отрицательно отношусь к этому законопроекту по двум причинам. С одной стороны, понятное дело, цифровизация рано или поздно добралась бы до военкоматов, это когда-нибудь случилось бы. То есть я любитель эффективности, я когда вижу, что что-то оптимизируется, я все равно немножко радуюсь. А второе. Эта история с цифровыми повестками будет использоваться так или иначе все равно для новой волны мобилизации. Видимо, под это все делается.

Я бы голосовал против. Но, конечно, в этом плане я так иногда думаю: меня эта чаша миновала. Потому что я думаю, что тем людям, которые там сейчас не голосуют или голосуют «против», очень тяжело, учитывая то давление, которое на них оказывается. Это первое. А во-вторых, про выборы. Мы будем участвовать в каких-либо выборах, но мы просто сменили стратегию. Сейчас из-за того, что все подкрутили, мы будем участвовать в тех кампаниях, и это в основном, кстати, региональные кампании, где есть лакуна, чтобы пройти, потому что Москва, там как бы все — электронное голосование, видимо, до свидания на ближайшее время.

Об угрозах в свой адрес и страхе за жизнь из-за профессиональной деятельности

Пока не получал [угрозы]. В целом беспокоюсь [за жизнь] с самого начала. Ну, я когда-то, ну и до сих пор, я с двух сторон беспокоюсь. С одной стороны, что ко мне с обыском придут, с другой стороны, что вот такое [нападение, аналогичное убийству военкора Владлена Татарского] может случиться. Беспокоюсь. Мы принимаем меры. По крайней мере никого больше с сумками на лекции пускать не будем. А что делать?

Цена убеждений. Я сейчас думаю, как бы я поступил, будучи чисто политическим животным, без каких-то своих четких убеждений. А я бы занял одну из сторон, а потом постепенно дрейфовал. А я сразу сказал вещи, на меня сразу накинулись и справа и слева. В общем, трешевый был год в этом плане. Потому что одни говорят: «В смысле ты говоришь, что не надо было начинать? Нет-нет, надо было». Или, наоборот, тебе говорят: «Как ты там желаешь победы России?» Я говорю: к сожалению, я считаю, что это тяжелое горе, но надо же как-то из него выбираться.

*признан в России террористической организацией и запрещен