Фотохудожник Михаил Розанов — о русских монастырях, «панельках» и искусственном интеллекте

В Новой Третьякове до 29 сентября проходит выставка фотохудожника Михаила Розанова и режиссера Эдуарда Боякова «Стена и слово. Русский монастырь на границе с небом», организованная корпорацией «Синергия» совместно с Русским художественным союзом. Создатели выставки связали изображения монастырей с ключевыми понятиями, «лежащими в фундаменте каждого монастыря», — такими, как праведность, аскеза, политика. Михаил Розанов рассказал RTVI, какие фотолокации произвели на него наибольшее впечатление, почему цветное изображение уступает черно-белому по художественной силе, а также поделился своим мнение о панельной архитектуре и работе с нейросетями.

Михаил Розанов
Фотохудожник

Как вы пришли к архитектурной фотографии, почему выбрали этот жанр?

Я фотографией занимаюсь очень давно, где-то с самого начала 90-х годов. Начиналось это все с того, что я очень люблю гулять по городу какими-то переулками, дворами. Раньше это было проще.

Я ходил, ходил и, собственно, по ходу этих прогулок начал фотографировать город. Сначала я делал наивные цветные городские пейзажи, виды. Даже вспоминать об этом не очень хочу.

А потом постепенно перешел уже к более серьезным формам архитектурной фотографии. Но все началось с простых прогулок по городу.

В чем сложность работы архитектурного фотографа?

Очень многое зависит от погоды. Учитывается очень многое, потому что я должен понимать — ходят ли там люди, посещаемая эта локация или нет, во сколько светит солнце, когда лучше все это снимать. Надо заранее приезжать, осматривать, замерять углы падения Солнца, понимать во сколько и что происходит на объекте.

Например, у меня был случай, когда я поехал снимать в Рим. Я снимал Дворец итальянской цивилизации. Я про него все прочитал, я знал историю района, факты про сам этот дворец. Но я не знал, когда я приехал, что он будет огорожен забором. Какие-то такие вещи, бытовые, тоже надо знать.

Многое зависит от того, что ты хочешь показать. Часто бывает так, что нужно солнце, потому что тень моделирует объем и более выгодно смотрится, когда есть солнце. А бывает так, что наоборот — надо показать архитектуру как карандашный рисунок, очень мягкий, не контрастный, и тогда солнца не нужно.

Очень часто бывает так, что у тебя нет времени ждать. Я очень много снимал в Европе, например, где у меня были командировки по четыре-пять дней. Бывало так, что просто нет желаемой погоды. В таком случае я просто по-другому варьирую итоговую художественную задачу.

Вы часто путешествуете в поисках новых локаций для съемок. Какое место произвело на вас наибольшее впечатление, что вы там снимали?

Я был в очень необычных местах, но это были не архитектурные съемки. Я снимал в Арктике, в Антарктике, потому что я участвовал в экспедициях Института океанологии Российской академии наук и был в длительных рейсах. Когда на научном судне мы шли в Арктику или в Антарктику — вот это было мощно. Я снимал природу и мы потом сделали выставку «Космос» в центре «Росфото» в Петербурге.

Я, конечно, был просто потрясен, когда увидел Антарктику — эти огромные айсберги, километровые ледники, тишина. И вдруг взрыв — раскалывается ледник. Это выглядит просто как другая планета, вообще.

Три раза, у меня были такие странные ощущения от того, где я нахожусь: в Арктике, в Антарктике и в Монголии — в пустыне Гоби. Мы уехали туда с экспедицией, сильно далеко. Когда уже связи нет, ничего нет, ориентируешься по компасу и по звездам.

Почему вас заинтересовала тема монастырей в России?

Я достаточно давно дружу с Эдуардом Бояковым, и в мае 2022-го года у нас была очередная глобальная беседа о русской культуре, об архитектуре.

И так получилось, что я снял альбом для музеев московского Кремля и принес эту книгу в подарок Эдуарду. Слово за слово, я как-то понял, что никогда серьезно не снимал ничего из архитектуры в России. Я делал очень большие съемки в Европе, снимал музеи, парки, делал выставки с этим материалом.

Для музеев Кремля я снимал интерьеры соборов Московского Кремля: Успенского, Архангельского. Мне все это было очень интересно! И мы с Эдуардом договорились, что неплохо было бы попробовать для начала такую историю с монастырями, потому что соборы Кремля — это одна история, парадно-официальная.

А тут именно монастыри, которые живут своей жизнью. Они живые, это не музеи. И мы решили такую историю сделать. Это был совершенно новый мир, который я вообще не знал. И просто передо мной открылась другая история, очень жизненная.

Как шла работа над проектом «Стена и слово. Русский монастырь на границе с небом»? Как вы готовились к съемкам? Что вам запомнилось из вашего путешествия?

Отбор монастырей совершал Эдуард, потому что он гораздо серьезнее погружен в православную историю. Я же со своей стороны делал то, что я всегда делаю перед съемкой — я очень много читал. Истории монастырей, истории святых, изучал весь антураж. Чтобы понимать историю того места, где я нахожусь, что там происходило, что там сейчас происходит.

Потому что, если ты не понимаешь, где ты находишься и все, что связано с этим местом, ты никогда его не прочувствуешь, не получится снять нормально, не получится погрузиться. Это уже проверено. Можно сделать какие-то поверхностные фотографии, но эта тема была мне очень интересна, и нужна. Поэтому я все пропустил через себя, все эти фотографии — очень личные.

У меня было очень большое эмоциональное потрясение, когда я увидел монастырь под названием Посольский (Посольский Спасо-Преображенский монастырь. — прим. RTVI). Он находится в Бурятии, прямо на берегу Байкала. Я, честно говоря, такого вообще никогда не видел. Надо было лететь до Улан-Удэ шесть часов, потом на машине ехать часа четыре.

Мы приезжаем — зима, февраль, снег, -25℃. Байкал — это просто ледяной космос. Там все застывшее, ничего нет. Совсем маленький поселок. И в монастыре человек 10-20. И все. Вообще все, больше ничего нет. «Ледяная пустыня» — это очень пошлое словосочетание, но это так и есть.

Огромный Байкал и огромное небо, и на берегу маленький-маленький монастырь, в котором живут люди и ведут богослужения. Это для меня было, конечно, очень сильным впечатлением.

Потом — Соловки, конечно. Соловки — это совсем серьезная тема, пожалуй, самая серьезная из всего, что было. Как раз на Соловках мы были довольно долго. Мы жили внутри, жили по расписанию, со службами. Мы с помощником даже побыли трудниками там, поработали немного. Но Соловки даже так и не описать.

Почему вы отказываетесь в своих работах от цвета?

Я хочу, чтобы мои фотографии были более художественными, более графичными и не походили на документальную фотографию, на бытописание, жизнеописание. Я создаю свою реальность — это, может, очень пафосно звучит, но так и есть на самом деле. Когда я снимаю серию, я полностью все продумываю и придумываю, я создаю свой фото-мир. И я хочу, чтобы все было графично, минималистично, очень строго и именно ч/б. Цвет отвлекает от моего генерального замысла.

Как вы относитесь к популярному в соцсетях явлению, когда люди восхищаются эстетикой панельных домов на окраинах? Вам нравятся окраины городов с архитектурной точки зрения?

На молодежном языке они называются «панельки». Это было совершенно удивительное послевоенное направление, не только в архитектуре, а вообще — в искусстве, послевоенный модернизм. Он был и европейским, и советским, и американским. Это была общемировая тенденция. Когда после Второй мировой надо было построить дешевое жилье и сделать это максимально быстро. Заново отстраивалась жизнь, заново отстраивалось общество.

Эти панельки — эхо, так сказать, всей этой тенденции. В этом направлении есть удивительная архитектура, очень красивая и очень эффектная. Я делал выставку, посвященную архитектуре модернизма в Музее архитектуры, и мы потом показывали ее с Пушкинским музеем, с фондом Ruarts, с которым я работаю.

Когда я смотрю на «панельки», которыми восхищаются в соцсетях, у меня такое ощущение, что специально выискивают самые страшные — то, во что вылился модернизм, страшно одинаковые типовые постройки, не для жизни. Они мне не нравятся, но я знаю, откуда это пошло и почему это так.

Чего, на ваш взгляд, не хватает в московской архитектуре?

Все, что здесь происходит, настолько разнообразно, здесь столько замешано разных стилей, направлений, что больше ничего я бы добавлять не стал. Тут и так уже такой замес, что пусть идет, как идет. Я смотрю — все время что-то строят и все время что-то разное, но город настолько активно развивается, что мне точно нечего добавлять сюда.

Как вы относитесь к распространению общественных пространств — они меняют облик города в лучшую сторону или в худшую?
По-моему, наоборот, — хорошо, они никому не мешают. Наоборот, они только помогают городу. Я лично вообще ничего плохого в этом не вижу.

В чем разница между фотографом и фотохудожником?

Я не считаю себя фотографом, я действительно считаю себя художником. Просто я работаю в технике фотографии, мне нравится фотоизображение. Я никогда не делаю единичные кадры. Фотографы часто ходят, «ловят момент» — вы, наверное, слышали такое выражение. Поймать момент, остановить время.

Я не ловлю момент и не останавливаю время, а делаю так, как считаю нужным — то есть, снимаю серию. Почему серию? Потому что это законченное художественное высказывание. Ты придумал идею, потом придумал — что эту идею может визуализировать. И только после этого подбираешь объекты и потом уже снимаешь.

Это уже художественное высказывание, оно заточено под выставку. Я сразу мыслю категорией выставки, а не единичными кадрами. Ну а фотографы, которые занимаются документальной фотографией, стрит-фотографией, популярной в последние годы, мыслят, мне кажется, в категории «здесь и сейчас», а не более глобальными историями. Я могу ошибаться, конечно, но мне кажется, что это так.

Хорошими снимками сегодня мало кого можно удивить, почти каждый умеет фотографировать. Что делает снимок особенным и неповторимым?

У меня нет ответа на этот вопрос. Знаете, я преподавал довольно долго, лет пять, наверное. Это было давно — я преподавал в Британской высшей школе дизайна в Москве. Закончил, по-моему, в 16 году. У меня была своя творческая мастерская, мы с ребятами изучали историю искусств, какие-то работы в кино, потом они снимали свои серии и мы делали студенческие выставки.

Очень сложно сказать, как сделать хорошую серию, что-то придумывать, делать сразу идеальные фотографии. Это достигается только практикой и работой. Вы спросили, что делает фотографию уникальной — студенты тоже все время спрашивали как что-то снять наиболее эффектно. Ответа нет, потому что все зависит от того, что ты хочешь в итоге.

Есть столько факторов, что их нельзя перечислить. Часто бывает, что везет — что-то попалось в нужное время и в нужном месте, а вы там оказались. Бывает, что наоборот — это программируется и ты четко знаешь, что делаешь. Это все настолько разнообразно, что нет единого ответа.

Вы используете искусственный интеллект в своих работах?

Только когда идет обработка фотографий с помощью новейших компьютерных программ. Там есть опция, которая убирает то, что называют «визуальный мусор» — провод, птицу в небе, что-то ненужное. Это делают нейросети. А так — нет.

Мне не нравится использование искусственного интеллекта, мне нравится самому все придумывать и самому все делать.