Александр Сокуров: «Пусть арестовывают, пусть делают что угодно — я не уеду»

Александр Николаевич, как ваше самочувствие? Вы еще в больнице?

Да, я сейчас в больнице, но у меня были очень хорошие хирурги. Думаю, все будет хорошо. Был сложный период, довольно тяжелый, но шаг за шагом, я уверен, выкарабкаюсь. Это надо сделать, потому что много дел, много идей, много задач, много опасностей…

Когда выписка? Что говорят врачи?

Скорее всего, на следующей неделе. Дальше буду заниматься реабилитацией здесь же в клинике. Мне кажется, что до Нового года я должен вернуться в свое нормальное физическое состояние.

Вернетесь — 100%! Вы человек сильный телом и духом. Одно из дел, или опасностей, как вы выразились, с которым вам предстоит столкнуться после выписки — ситуация, сложившаяся вокруг проверки вашей студии. Что происходит, на ваш взгляд? Почему полиция взялась за эту проверку?

Никаких оснований для какого-то такого вглядывания в нашу деятельность не было. Все фильмы, которые мы делали, сдавались абсолютно минута в минуту, день в день: и большие полнометражные, и короткометражные. Все отчеты сдавались вовремя.

Мы их сдаем через каждые, по-моему, три недели съемочного или подготовительного периода с фотографиями, со всеми документальными подтверждениями. Система отчета очень жесткая, по крайней мере, та, что касается государственных денег.

Претензий никаких не было и к директору фонда. Он парень молодой, очень хорошо образованный, знает пять языков, что для меня очень важно с точки зрения международной активности. Потому что нам нужно наше молодое кино показывать и за пределами страны. А это очень важно, чтобы продюсер и директор фонда мог коммуницировать…

Но некоторое время назад уволился один наш сотрудник, которому показалась низкой его зарплата, и потом у него были еще какие-то претензии. До этого он занимал деньги и у меня, и у директора фонда.

Вы считаете, он написал донос?

Да, и началась эта деятельность. Он пришел в полицию, рассказал какие-то фантазии про какие-то операции, которые здесь проводились. А здесь — короткометражное и студенческое кино, полнометражное кино… Видимо, он вечерами ходил фотографировал какие-то документы, которые на столе в фонде оставались: никакой тайны никто из этого не делал. В общем, такая абсолютно провокационная деятельность. Просто человек поставил целью посадить меня и директора фонда.

Какую должность он занимал?

Он был инженером по обслуживанию съемочной техники и какое-то время курировал студию «Берег», в которой я когда-то начинал работать на Ленфильме как администратор.

У этого человека есть имя?

Это Михаил Георгиевский — человек, известный своими способностями. Это большое для меня потрясение — он из прекрасной петербургской еврейской семьи, семьи блокадников. Я был неоднократно у его родителей дома на День блокады, на днях рождения его бывал. Мне казалось, что такие люди на такие поступки, абсолютно изощренные, ну просто неспособны. В моей жизни никогда не было такого, чтобы люди вели себя настолько абсолютно подло. Всякое было, но этого не было. Я, конечно, поражен этим очень неприятным для меня открытием.

Вы хотите сказать, что за всю вашу очень насыщенную событиями и отношениями жизнь вас не предавали?

Честно скажу, нет. Может быть, я и не помню. Я не злопамятный человек, очень быстро забываю, но, по крайней мере, вокруг меня всегда было очень много прекрасных друзей. Надежных, в самых тяжелых случаях стоявших рядом, никогда ничего не боявшихся. Я так расслабился, когда этот человек появился у нас на работе. Может быть, еще и в этом дело.

Это очень важный на самом деле аспект ощущений. У этого человека были ключи от моей квартиры: когда я уезжал, он чем-то там помогал. Поэтому сейчас это имеет и личностную болевую реакцию. Ну, и большой урок для меня — с кем работать. Очень-очень большой урок.

Многие люди, прежде всего либеральных взглядов, сразу сравнили случившееся с вами с делом «Седьмой студии». Насколько, на ваш взгляд, корректно проводить параллели между вашей ситуацией и делом Кирилла Серебренникова?

Кирилл — выдающийся великий человек, выдающийся, великий режиссер с огромной волей. Он делал все это, насколько я могу судить, конечно, с участием руководства всего этого большого театрального дела. Я с самого начала, когда мы организовывали в 2013 году этот фонд, поставил условия, что не буду прикасаться вообще к деньгам. Я не буду заглядывать ни в одну из ведомостей, мне вполне достаточно и очень много будет художественных задач. Поэтому сравнения совсем неподходящие, если только я правильно понимаю функции, которые исполнял Кирилл.

Ну а есть, конечно, другая часть, в которой ситуации близки. Потому что и он, наверное, и я — мы очень часто критически относились к текущей общественно-политической ситуации.

И публично высказывались о своем отношении к разным событиям

Да, именно публично. Кирилл только делал все гораздо серьезнее и глубже, чем я. Кирилл все же математик, если я не ошибаюсь, по первому образованию. У него очень цепкий, четко и правильно формулирующий ум. Он очень глубокий человек. Он один из самых удивительных наших современников, на мой взгляд. Я и как режиссер сужу, и как гражданин, потому что я с ним участвовал в дебатах: у Коли Солодникова мы с ним вели разговор в «Открытой библиотеке».

Вот эти позиции, конечно, у нас часто совпадали. Хотя они могли быть высказаны с разной степенью темперамента и остроты. Я понимаю, что в определенной политической ситуации количество непростых людей, в каком-то смысле независимых, стало не очень желательно для какой-то части управляющего класса.

Я сейчас, кстати, совсем не имею в виду президента. Один на один у нас бывали разговоры в миллион раз острее, тяжелее, чем споры в публичном поле. Моя публичная несдержанность не вызывала с его стороны желание поставить меня на место, «задвинуть», дать, что называется, мне по мозгам.

То есть в личных встречах с президентом вы были еще более резки и прямолинейны, чем во время ваших публичных дебатов?

Да, конечно. Потому что в личном общении он допускает вот эту искренность, и ты, если готов взять эту чашу и испить ее, можешь это сделать. Он дает такую возможность, если ты в состоянии концентрированно возражать, мотивировать. Если он при этой мотивации не видит твоей личной заинтересованности в какой-то проблеме — он участвует в диалоге и доводит диалог до конца.

Как только он видит, что его собеседник проявляет какую-то настойчивость или формулирует что-то, демонстрируя личную заинтересованность свою, то, по моим наблюдениям, этот человек теряет в лице президента возможность разговаривать дальше.

То есть вы считаете, что у вас возможность нормального диалога с президентом остается?

Без всякого сомнения.

Вы не пробовали сейчас каким-то образом на него выйти? Позвонить, уточнить у него лично, что происходит, повлиять на ситуацию.

Мне нужна была встреча с ним задолго до начала всей этой неприятной истории. Я сейчас занимаюсь фильмом о событиях времен Второй мировой, пытаюсь ответить с эмоциональной и психологической точки зрения, почему эта война состоялась. Там есть главные персонажи исторические, всем известные европейские участники этой войны.

И вот, мне нужна была встреча с Путиным для того, чтобы задать вопросы, способные прояснить психологию принятия личных решений в сложных исторических обстоятельствах. Когда исторические решения принимаются не пониманием, что это исторические решения, а под влиянием силы какого-то мужского характера.

Мое общение с Борисом Николаевичем Ельциным, такое искреннее и открытое совершенно, многому меня научило. Впоследствии я задавал ряд вопросов Владимиру Владимировичу, которые касались в том числе территориальных ситуаций: расширений или сжатий, отношений к ранее принятым международным договорам, вопросы о нейтралитетах…

Вы имеете в виду сейчас в том числе то, что произошло в 2014 году с Крымом и Донбассом?

Крымская ситуация абсолютно иллюстративна для меня и понятна. Но применительно к моему фильму меня больше интересуют психологические мотивировки, его внутреннее психологическое состояние, потому что это сложной формы фильм. По сути он игровой четырехязычный — очень сложный по организации кадров, по технологии, по технике. Я такого еще не делал. Поэтому мне очень важно не ошибиться в моих представлениях о том, как и что созревает у человека внутри.

Получается, вам еще предстоит встреча, на которой вы с его помощью попытаетесь уточнить свои представления?

Да. Я передавал эти мои вопросы и необходимость для меня (как для режиссера) встретиться, но я не получил никакого ответа. В конечном счете прямого канала связи у меня нет, поэтому, не знаю. Может быть, никогда эта встреча не состоится.

Простите, я вас прерву и подскажу: встреча СПЧ с Путиным состоится 11 декабря. Она запланирована на 11 декабря. И вы там должны быть как член СПЧ, вас же только что туда включили.

Я понимаю. Если мое физическое состояние позволит, потому что врачи категорически говорят — нельзя. Все же надо добираться из одного города в другой. Я не могу ходить кроме как на костылях, мне только-только снимут швы. Мне-то нестрашно все это. Вопрос в том, для кого я там буду обузой: нужно, чтобы кто-то мне помогал. Если я буду на этой встрече, то я, как иногда бывало, просто передаю ему записку или подхожу к нему, как каждый может там сделать, если он не уходит. Это тоже не дает гарантий, потому что, может быть, он в масштабе таких вопросов разговаривать не захочет. Может быть.

Вы исключаете саму вероятность того, что за этим делом может стоять сам президент или кто-то из его окружения, именно потому что ему не нравилась или кому-то там не нравилась ваша позиция?

Вы знаете, я не могу ничего исключать, скажу вам откровенно. Потому что честности и чести я сейчас вижу немного вокруг. Честности и чести в поведении бюрократического аппарата и высшего аппарата вижу совсем мало. Сказать, что это идет от президента — конечно нет. Кто я такой, что вдруг будет разрабатываться утонченная операция по возведению меня в какие-то там… Нет-нет-нет.

С другой стороны, конечно есть желание у людей из спецслужб создавать все время какие-то лагуны опасностей, разрабатывать их, видимо. Я знаю, что некоторым офицерам спецслужб очень не понравилось, когда на встрече с президентом, я говорил о Сенцове. Я говорил, кажется, о том, что его ввели в заблуждение — специалисты, которые вели это дело создали специально коллизию юридическую, что-то там придумали, сконструировали, и получились эти страшные 20 лет. Все понимали, что этих 20 годов там нет.

Но президента так убеждают в этом, предоставляют такие документы, что он в это верит. Хотя здесь, конечно, уже политическая коллизия. С Сенцовым — это стопроцентная политика. Это никакое уже там ни христианство и ни какой-либо закон. Это просто стопроцентная политика.

Александр Николаевич, когда над Кириллом Серебренниковым стали сгущаться тучи, ему многие друзья и знакомые советовали от греха подальше уехать из страны. Наверняка сейчас найдутся люди, которые вам будут советовать то же самое.

Вы знаете, мне с февраля советуют это — уехать и не возвращаться. Для меня профессионально это возможно: я работал с актерами и с моими коллегами от Японии до Исландии, и это мне очень интересно. Но, вы знаете, я не готов расставаться с Россией, потому что это моя родина.

Без всяких шуток — моя родина. Хоть я дитя европейской и русской культуры, ни одну из них не могу отделить никак. Вся эта инфраструктура, структура и ткань русской культуры связана с реально живущим народом. Когда я бываю в каких-то наших студенческих аудиториях, в старших классах школ или в колониях, мне мой народ нравится, понимаете. Мне он очень нравится. Я его понимаю. Временами ненавижу из-за того, что происходят свои какие-то родовые или какие-то прочие недостатки, пороки. Но мне мой народ нравится. Даже после всех этих кошмарных сталинских чисток.

Зайдите в аудиторию какого-нибудь хорошего вуза, побудьте на занятиях, посмотрите на лица молодых людей. Просто на лица. Я, наверное, такой социоромантик, потому что я смотрю на человеческое лицо, и оно мне нравится. Я сразу вижу какие-то теплые оттенки в душе человека, историю его сегодняшнего утра или вчерашнего вечера. Мне нравится этот народ, мне не нравится, что происходит с этим народом. И мне иногда не нравится, как народ ведет себя, и еще больше не нравится, как с народом ведут себя.

Когда мне вручали премию «Ника», я говорил, что сегодня были разгоны демонстрации, разгоняли молодежь. Это было, наверное, первое такое публичное обращение. Поберегите хотя бы девушек, не трогайте хотя бы девушек на этих разгонах. Потом, мы так долго ждали эту молодежь — и она пришла. А мы встречаем ее вот таким вот образом.

Еще раньше в разговорах с Матвиенко и с бывшим нашим губернатором я все время им говорил: «Собирайте молодежь на стадионах, где угодно. Садитесь на поле и разговаривайте до одури, хоть круглые сутки. Привозите туда чай, привозите туда какие-нибудь плюшки и разговаривайте-разговаривайте. Если вы перестанете говорить с молодежью, они начнут бегать по Невскому проспекту и бросать гранаты в рестораны и магазины». Слава богу, они так пока не действуют. Так действует западная молодежь, когда выходит на улицы. Слава богу, они пока так не действуют, но никто из политического руководства не собирается ни создавать институты межпартийного что ли диалога, никто не хочет говорит с анархистами молодыми.

А вы говорили об этом президенту?

Президенту раньше не говорил. Говорил только с губернаторами нашими, призывая их попробовать это сделать в Петербурге. Потому что анархистское движение в Петербурге, насколько я могу судить, довольно разветвленное и сильное.

Александр Николаевич, я очень вам желаю сейчас побыстрее полностью прийти в себя после операции и 11 декабря поехать навстречу с Путиным и поднять ровно ту проблему, о которой вы сейчас говорите. Он обязательно услышит и не сможет не отреагировать. Публичная реакция уже будет очень много значить. Вы тем самым сделаете очень большое дело для этих ребят, о которых сейчас говорите

Я уже говорил губернаторам — выводите Министерство внутренних дел из политического процесса, не вмешивайте полицию в гуманитарные процессы.

Александр Николаевич, это тема для совершенно другого, большого, разговора о том, как делаются такие дела в России и где-либо еще. Я с вами полностью согласен, что так и должно быть, но, боюсь, у людей, от которых зависит принятие решений, другое представление о роли полиции и армии в жизни общества. В их представлении, конечно же, это инструменты политического влияния прежде всего.

Ну это они неправы. Как в хирургии есть хирургические инструменты, которые разрушают ткани, которые создают необратимые, несоединимые какие-то узлы тканевые, то же самое и здесь. Никто из тех, кто испытал уже полицейское давление, по крайней мере на улицах Петербурга, никогда в жизни уже этого не забудет.

Если здоровье позволит, вы приедете 11-го на встречу?

Я буду стараться. Мне нужно понять, каким транспортом ехать, в общем, там много вопросов всяких. Я хочу приехать, потому что мой темперамент и моя интуиция того, что происходит вокруг, требуют от меня заставить свою физическую немощь подчиниться. Я очень и очень волнуюсь от того, что вокруг нас происходит.

Ну, я думаю, что те люди и в Питере, и в Москве в президентской администрации, те, кто курирует СПЧ в частности, смогут организовать вам достойную, комфортную транспортировку. Уверен, Поэтому никакой проблемы это не составит.

Последний вопрос. Если вам просто на всякий случай посоветуют сейчас, или потом уехать из России, как вы поступите?

Я не уеду. Пусть арестовывают, пусть там что угодно делают — я не уеду. Я не готов к этому, понимаете? Когда-то очень уговаривал меня Андрей Арсеньевич Тарковский выехать из Советского союза, готовил два варианта отъезда: через Финляндию и еще один вариант. Я тогда не уехал, хотя очень хотел к нему уехать, но оставались родители, мама, отец, сестра. Понимаете, оставлять заложников за спиной — это не мой стиль. Был бы я совершенно один — другое дело. А поскольку тут мама, которой 95 лет, которой мне помогать жить, сестра и так далее. Нет. Моя жизнь, может быть, не стоит…

И те самые молодые ребята, за которых вам еще нужно заступиться на встрече с президентом.