«Они вряд ли смогут найти себя на свободе»: член СПЧ Меркачева о помилованных заключенных и буквах Z в СИЗО

Член Совета по правам человека (СПЧ) при президенте России Ева Меркачева стала гостем программы «Что это было?!» на RTVI. Правозащитница рассказала о юридическом обосновании помилования заключенных, участвовавших в военной операции на Украине, их вербовке и добровольном желании отправиться в зону боевых действий. Также правозащитница высказалась о ситуации с неоказанием медпомощи Алексею Навальному и «самых страшных» СИЗО Москвы.

О помиловании первой партии завербованных в ЧВК «Вагнера» заключенных

В тот день на самом деле всё совпало. С одной стороны, позвонили родные этих заключенных и сказали, что они видели якобы собственными глазами документ, где прочитали слово «помилование». При этом, по их словам опять же, этот документ был датирован тем числом, когда их вывезли из колоний. Соответственно получалось, что они уже были вольными людьми в тот период, когда участвовали в боевых действиях. И в этот же день пресс-секретарь президента Дмитрий Песков сказал про процедуру помилования, что она может быть только в соответствии с законом и что всё прописано. Мы тут же промониторили, что законодательство наше говорит по этому поводу, и оказалось, да, возможно, чтобы такие акты были не для публичности, не для общественности, а в закрытом формате, режиме.

В каком случае такое происходит? Оказалось, когда часть из этих документов составляет государственную тайну и когда они касаются военного дела. Соответственно случай как раз с такими осужденными вполне подпадает. Получается, какие претензии у нас могли быть к сотрудникам ФСИН, к начальникам колоний, когда мы писали запросы по поводу того, на каком основании они отпускали осужденных в зону боевых действий, если эти люди уже были на тот момент вольными? В общем, всё совпало, и методом простого анализа получалось, что ровно так и есть.

Мы действительно никак не могли понять, ведь каждый конкретный начальник колонии, когда он отпускает очередную группу осужденных, понимал всю ответственность. Закон четко прописывает, в каком случае это можно сделать. На сегодняшний день существуют только три варианта, когда человек может покинуть колонию [досрочно]: первый вариант — это условно-досрочное освобождение, решение принимает суд; второй вариант — акт помилования, принимается президентом; третий вариант — амнистия, документ принимает Госдума. И всё, никаких иных вариантов быть не может, во всех остальных случаях — это побег. Соответственно начальник колонии, если он отпускает осужденного по каким-то другим резонам, несет четкую персональную ответственность и подпадает сам под уголовное преследование. С этими людьми произошло как раз что-то из трех возможных вариантов. И если это помилование, то это вообще всё решало.

Как только вернулась первая партия тех осужденных, которые принимали участие в боевых действиях после вербовки в ЧВК «Вагнер», им домой сразу же позвонили участковые, мне рассказали родственники. И [участковые] сказали, что в отделы полиции по месту жительства этих людей поступили документы, уведомления, и они их поставили на учет. Однако, опять же по словам родственников, их близкие сказали, что никакого административного надзора за ними [заключенными] не будет, все судимости сняты, и никаких ограничений их прав не предусматривается как раз потому, что у них на руках документ, который всё обнуляет. По крайней мере, они так заявляют. Родственница одного из таких осужденных [рассказала], что когда названивал участковый и говорил, что будет установлен административный надзор, тот ответил, что участковый «еще не видел этого документа», а как только он ему его покажет, «никакого административного надзора не будет». Собственно, это опять же входит в ту логику, о которой нам говорил сам Пригожин.

Как это технически [выглядит], мы только можем только догадываться. Их не сразу вывозят [из колоний в зону боевых действий], они какое-то время находятся в отдельных бараках. То есть изъявляет какое-то количество человек из всех отрядов желание, им выделяют помещение, где они вместе. Не могу сказать, что они уже там проходят какую-то подготовку, — нет, ничего подобного, но содержат отдельно. И возможно, как раз в этот период идет подготовка документации, причем самой различной. Я думаю, что это занимает то самое время, которого вполне достаточно, чтобы согласовать со всеми структурами.

О том, как происходит вербовка заключенных и насколько это добровольный процесс

Я не получала как правозащитник ни одного обращения, о том, чтобы было недобровольно. Наоборот, я, например, получила огромное количество обращений от людей, которых не вербовали, но они очень хотели. В частности, это осужденные к пожизненному сроку. Например, когда я была в «Бутырке», там есть целый корпус содержащихся и уже осужденных к пожизненному сроку. Там люди ждут либо кассации, либо их привезли на какое-то новое расследование по новому эпизоду. И там достаточно много вот этих «пожизников», и практически все они рассказали, что уже написали письмо с просьбой отправить их воевать.

Понятно, что этим людям терять совершенно нечего, потому что пожизненный срок — это не просто серьезно: мы не знаем пока ни одного примера, когда бы эти люди освобождались условно-досрочно, хотя закон позволяет им через 25 лет подавать документы об УДО. И вообще, у нас не существует пока системы какой-то социальной подготовки к возможному освобождению в будущем этих людей. Поэтому для них путь один. Но никого из тех, с кем я общалась, не взяли. Более того, просто из колонии для пожизненно осужденных (таких учреждений у нас на сегодняшний день в России семь) мне стали писать отдельные люди, в том числе те, с которыми я раньше общалась, и просить о том, чтобы я поспособствовала отправке их в зону военной операции.

Просились и те, кто находятся в СИЗО и еще не осуждены. Их тоже не отправляют, но такие обращения мы получали из нескольких изоляторов. Даже попросились две женщины, которые отбывают не наказание, а только находятся под следствием в СИЗО №6. Эти две женщины в свое время проходили военную подготовку: одна из них была прокурором, а вторая — судьей. Как они сказали, они умеют стрелять и, в общем, готовы туда поехать. Возможно, это была бравада, потому что они прекрасно понимали, что заключенных не берут, берут тех, кто уже осужден. Это важный момент, потому что до того самого периода, когда совершается правосудие, трогать заключенных невозможно. Тем самым нарушается принцип справедливости, ведь еще не было никакого разбирательства, еще сторона потерпевших не выступила в суде, следствие не предоставило свои аргументы, вообще суда не было — вдруг этот человек в принципе невиновен, его нужно отпускать?

До момента совершения правосудия никого отправлять права не имеют, и тут уж я не представляю никаких вариантов: это было бы просто нарушением каких-то основ Конституции. И не отправляют. Соответственно те, кто сейчас находятся в изоляторе, об этом отлично знают и просятся при этом в зону боевых действий, возможно, используют это как аргумент для дополнительной характеристики. Более того, в одном из СИЗО Москвы (это был четвертый изолятор), некоторые заключенные просили: «Сделайте, пожалуйста, пометочку, что мы просимся в зону СВО». Я говорю: «Где пометочку сделать?». Они говорят: «Пусть там где-то в журнале это звучит». Это всё им было нужно для характеристики, которая потом прозвучала бы на суде, то есть они считали, что это бы им помогло.

О том, зачем заключенные в СИЗО развешивают буквы Z на стенах, и как на это реагирует начальство изоляторов

Интересный момент. Начальники изоляторов находятся в странном положении. Правила внутреннего распорядка запрещают всячески украшать свое тело и стены камеры. На стену камеры [нельзя] повесить, приклеить фотографию или какой-то рисунок, даже если этот рисунок нарисовала ваша дочка и прислала вам по почте…

Была история с фотографией президента. Один из заключенных смог отстоять, и ему сказали, что президента можно оставить, но лучше, чтобы он был не приклеен, а приставлен к стеночке. Но когда мы стали видеть на стенах камер букву «Z», в том числе наклеенную, всё это, по идее, нарушает правила внутреннего распорядка. И мы понимали, что на это администрация не реагирует: то есть рисунок нельзя наклеить, а эту букву можно.

Это, конечно, потому, что сейчас особые условия и сами начальники не знают, что им делать, а заключенные, наверное, этим пользуются. Они думают: мы наклеим, в любом случае никаких замечаний нам не сделают, а вдруг это сыграет какую-то роль, вдруг потом этого заключенного администрация не будет переводить в худшие условия, не будет прессовать. Они, возможно, используют это для того, чтобы как-то улучшить свои условия содержания, чтобы потом повлиять на суд. Но это нормальная история, потому что человек начинает адаптироваться в любых ситуациях и пытается как-то сделать так, чтобы ему пошло на пользу всё то, что происходит.

О том, какие категории заключенных не вербуют для участия в боевых действиях

Нам говорили, что не берут тех, кто был осужден за изнасилования, за преступления половой неприкосновенности в целом, не только педофильские дела, но и вообще против половой неприкосновенности. Нам также говорили, что [не берут] категорию «обиженных»… Но по факту мы потом вроде как узнавали, что в там [в зоне боевых действий] оказывались в том числе люди, получившие срок за изнасилование. Но всё это требует проверки, потому что до нас доходит только информация о тех случаях, когда родные этих осужденных не согласны и когда они пытаются этих людей вернуть.

Об отказе тюрем предоставлять родственникам информацию об осужденных и исках к ФСИН

Чаще всего это происходит, потому что они теряют с ними связь, не знают, где они и что с ними. У нас, кстати, появился первый иск: супруга осужденного, который был завербован, подала его к ФСИН. И она требует признать незаконным именно отказ вообще вести с ней какой-то диалог со стороны тюремной системы. Потому что она пишет и спрашивает: «Где мой муж? Скажите хоть что-нибудь!», но в ответ получает отписки. Они звучат издевательски, потому что можно было как-то по-человечески отнестись. Понятно, что близкие переживают, но им на это отвечают, например, что «ФСИН не ведет учет осужденных»… Мы же понимаем, что это бред. И она судится именно с этим, с таким подходом.

Она подала иск недавно. В январе его зарегистрировали, и он сейчас есть на сайте суда. Там появилась пометочка: «Оставлено без движения». Не знаю, что это значит. Но наверняка это не первый и не последний подобный иск, и нужно все-таки выработать систему взаимодействия с близкими осужденных, которые там оказались. Нам скажут, что ни в коем случае нельзя говорить, где они, в какой конкретной зоне. Да, их нельзя обеспечивать телефонной связью, но есть другие способы.

Более того, я уже связывалась со специалистами, которые готовы [эту связь] обеспечить… У нас есть «ФСИН-Письмо», электронное письмо. Возможно через эту же систему [можно] сделать подобную электронную связь, в том числе и с помощью видеосообщений. Например, приезжал бы специально обученный человек, записывал видео, и родственники, соответственно, имели бы доступ к общей почте, где конкретный осужденный пересылает им видеосообщения. Или просто письменные сообщения, чтобы была хоть какая-то связь, и родные бы понимали, что всё в порядке.

В соцсетях огромное количество групп, там целые жизни. Есть отдельные группы для жен осужденных, есть группы для матерей… Там всё прямо кипит, они друг друга подзуживают. Конечно, все переживают. Там в том числе [появляется] фейковая информация самого разного рода, они ее пересылают. Но появляется что-то такое из настоящего. Они начинают между собой дружить, и у них появляется четкая информация. Например, мне позвонила одна из супруг осужденного и говорит, что женщина, с которой они в этой группе общались, заявила, что наконец сообщили о гибели близкого человека. И она выяснила, что получала за него зарплату, [хотя] он уже в тот момент погиб. Соответственно то, что деньги приходят — когда они [заключенные] уезжают в зону боевых действий, они пишут, кому из родственников перечислять зарплату, — это не показатель того, что человек жив.

О значении важности реабилитации

Является ли момент с наградами, со всем остальным социализацией? На мой взгляд, весьма спорно, потому что у человека, допустим, и так была травма. Нормальный [человек] никогда не будет совершать преступление; если у него всё в порядке, если он получил достойное образование, воспитание, он уважает свою жизнь, уважает жизнь другого, он не проявляет агрессию, у него ее просто нет. То есть эти личности уже были с надломами, у них были проблемы, и тут они еще попадают в непростую атмосферу, когда вытаскивают раненых, товарищей, когда они сами получили какие-то увечья… И эта военная травма и на человека, который до этого был здоров, оказывает влияние, а на того, кто был, уже, так сказать, трансформирован — тем более. Поэтому очень важно, чтобы эти люди получили реабилитацию, это для нас с вами жизненно важно.

Что сделает такой человек, оказавшись на свободе? Думаете, его на работу везде берут только оттого, что он показал медаль какую-то? Никто его не возьмет, потому что работодатели исходят из совершенно других принципов: есть ли у него квалификация какая-то, кто за него будет ручаться и будет ли вообще. По моим данным, все эти люди во время освобождения получили кнопочный телефончик, и им сказали, что если что-то будет не так, «сразу же звоните, и вы придете, покажете жетон (который там дают, наверное, каждому) — это будет ваш пропуск без всяких собеседований». Я думаю, что все они вернутся. Они вряд ли смогут найти себя на свободе.

О количестве заключенных, которые могут быть завербованы для участия в военной операции

Эта информация точно закрытая. Мы и запросов таких не писали, и нам бы никто на них не ответил. В этих условиях это всё действительно составляет военную тайну. Поэтому можно только предполагать. Цифры называются разные. Были среди правозащитников люди, которые пытались подсчитать прямо по конкретным колониям: они выясняли в различных соцсетях, в группах, сколько вывозили из конкретной колонии человек, и таким образом составляли карту, откуда вывезли, и примерно подсчитали. Получалось что-то около 20-30 тыс. Наверное, не такая большая цифра, но в целом она довольно внушительная.

На сегодняшний день у нас [в колониях] находится меньше полумиллиона человек, но это вместе с теми, кто в СИЗО — в следственных изоляторах чуть больше 100 тыс. Соответственно, это порядка 350 тыс. человек. Но это в том числе осужденные, которые находятся в колониях-поселениях, в колониях для пожизненно осужденных (правда, их всего лишь 2 тыс.), в колониях особого режима, в исправительных центрах и так далее. То есть есть несколько категорий таких учреждений. Для того, чтобы осужденным предложить возможность попасть в СВО, приезжают в основном только в колонии общего и строгого режима.

Чем меньше осужденных в колонии, тем проще работать учреждению. Поэтому, если какую-то часть освобождают тем или иным способом, начальнику колонии живется легче, он может вздохнуть. Соответственно было, например, в какой-то колонии 900 осужденных. Приехали сотрудники, которые [их] завербовали, осталось 700 — с ними проще, потому что меньше очередь на свидания, меньше читать, цензурировать письма, меньше слушать их телефонные звонки. Это же всё тоже работа цензоров, которые в учреждении. По крайней мере, мы можем сказать, что каких-то причин и поводов сопротивляться этому у начальника учреждения нет.

О проблемах, с которыми может сталкиваться начальство колоний при вербовке заключенных

Проблема номер один: мы слышали про то, что, когда осужденных, изъявивших желание, начинают выделять в отдельные бараки, они там иногда устраивают бунты, [предъявляют] какие-то повышенные требования. Они начинают себя чувствовать, что они уже избранные. И они требуют, чтобы им приносили запрещенные предметы, ведут себя по-другому. И как на это реагировать? Если обычного осужденного взял и в ШИЗО бросил, то как с этим? Он же без пяти минут вояка. И тут начальникам колоний приходится очень сложно.

Второй момент связан, конечно, с родственниками, которые приезжают и которые спрашивают, которые звонят, которые атакуют запросами. Что им говорить? Ведь сказать им прямо, что ваш близкий человек сейчас покинет колонию или уже покинул, они не могут. Вот это самое сложное. Они говорят, что в списках не числятся, а основания, где, куда и когда — все это не сообщают, к сожалению.

Об отправке в зону боевых действий заключенных из женских колоний

Мне ничего не известно. Принцип получается такой же, потому что у нас нет в законе каких-то особых условий для женщин в женских колониях. У нас нет, например, правил внутреннего распорядка для содержания осужденных женщин и правил внутреннего распорядка для осужденных мужчин — ничего подобного нет. Единственное отличие касается времени работы, выработки и количества раз, когда им разрешена помывка. В том же СИЗО, например, женщины могут мыться хоть ежедневно, если есть у них такая возможность, а так — два раза в неделю. А у мужчин — только один раз в неделю. Это такие небольшие отличия. Соответственно, если такой же принцип, могут женщин отправить.

Но лично я отношусь к этому категорически плохо, потому что женщина и боевые действия — это несовместимые понятия. И что они там будут делать? Какую роль и функцию они выполнять будут? Во-первых, для того чтобы подготовить профессиональную снайпершу или медика, требуется большое количество времени, а главное — профессионалы, которые должны будут приехать в колонию и этим заниматься. Этого времени, получается, нет, и тогда вообще непонятно, с какой целью этих женщин туда [отправлять], что они там будут делать? Как выразился один эксперт, эта цель уже изначально сама по себе совершенно какая-то незаконная, либо страшная. Ходят предположения, что их, например, можно использовать как диверсантов-подрывников, то есть навешивать на них что-то, но мы же понимаем, насколько это чудовищно. А другое предположение, что их могут использовать в качестве проституток, даже выразил один эксперт. Не хочется думать, что он прав. Отправлять туда женщин противоестественно.

О том, почему к Навальному не пускают врачей и насколько это распространено в колониях

На самом деле, когда разрабатывались новые правила внутреннего распорядка, мы настаивали и говорили, что у человека должна быть возможность получить альтернативную медицинскую помощь. Речь идет о том, чтобы в колонию либо в СИЗО мог зайти гражданский специалист, либо чтобы этого человека могли вывезти в гражданскую больницу, где бы его осмотрел вольный врач.

Это очень важно по многим причинам. Во-первых, кто-то не доверяет конкретному медперсоналу, считает, что у них есть какая-то своя заинтересованность. И она действительно есть, поскольку от решения тюремных врачей зависит, будет ли признано, что у человека есть заболевание, в частности, препятствующее отбыванию наказания. И на сегодняшний день законодательство абсолютно точно позволяет людям получать платную медицинскую помощь в гражданских больницах, то есть их можно вывозить. Также может прийти гражданский врач, осмотреть, выписать лекарства.

Я не очень понимаю, что тут за история [с Навальным]. Мы даже несколько раз в каких-то случаях обращались, и проходили гражданские медики, не было никаких проблем, и не только в СИЗО. Сейчас в колониях люди могут вставить себе импланты, потому что приходит гражданский врач-стоматолог какой-то высшей квалификации — что называется, за ваши деньги, пожалуйста, что хотите.

Непонятно, почему они ему не пускают [врачей к Навальному]. Я, честно говоря, хотела бы услышать объяснение, потому что, возможно, законодательство подобное предусматривает. Формально они могут отвечать, что не видят признаков серьезного заболевания, которое бы требовало дополнительной консультации. Но это же тоже субъективная история.

У нас были случаи, когда человек был парализованный, а тюремные медики говорили, что «он симулирует, мы не видим никаких оснований для того, чтобы его вывозить на МРТ». И только после нашего вмешательства — общественников, правозащитников — приезжали гражданские врачи, начинали над ним «колдовать», кололи ему в ноги иголки и говорили: «Да он на самом деле парализован!». И только после этого его госпитализировали.

Мне не очень понятно, где местные правозащитники. Речь идет не только об институтах правозащиты, таких как ОНК и Уполномоченный по правам человека в регионе, но и прокуратуре на самом деле. Она должна выполнять правозащитную роль, она надзирает за исполнением законодательства об условиях содержания. Если бы все эти три института работали, пришел одновременно Уполномоченный, прокурор и член ОНК, собрались бы там и посмотрели, что происходит, почему гражданского медика не пускают, почему медикаменты не дают… Я не знаю, как там сейчас. Это для меня тоже большая загадка.

О том, является ли недопуск врачей к заключенному методом пытки…

Действительно, у нас были случаи, когда человека таким образом наказывали… Это обычно было на стадии следствия, когда, например, человек не давал признательные показания, а следствию очень нужно было, и сам факт его болезни следователь использовал как мог. И такой следователь препятствовал вывозу этого человека в гражданскую больницу.

Я лично читала документы, в которых следователь писал: «Не вижу оснований для того, чтобы его вывозили». Хотя, казалось бы, при чем тут следователь и при чем здесь медицина? Медики и только медики должны решать вопрос о госпитализации человека. И кстати, президент, когда я как-то рассказывала ему историю с вмешательством следственных органов в процесс лечения, поддержал меня и сказал, что лечить должны врачи.

Следователь не обладает медицинским образованием. Я вообще ни разу не сталкивалась со следователем, который был бы доктором медицинских наук. Но они вмешиваются в этот процесс, и тюремные медики идут у них на поводу: они с ними консультируются, спрашивают, особенно если это какой-то такой особенный заключенный. И только после вмешательства общественных институтов, после придания огласке удается добиться, чтобы человека госпитализировали.

…и росте смертности среди заключенных в СИЗО

Если мы говорим про Москву, я до последнего была членом ОНК (потом мои полномочия просто закончились), я фиксировала рекордный рост смертей за все последние годы. Я такого не видела. И всё это было связано как раз с тем, что людей не вывозили в гражданские больницы, либо это делали небыстро, согласовывали, и люди умирали. Огромное количество случаев… Тут вопросы и к ФСИН, и вопросы к конкретным врачам, и вопросы к судьям, к следователям. Но больше всего, наверное, к судам, потому что арестовывает суд, и суд вправе, зная, что у заключенного есть болезнь, изменить ему меру пресечения.

Для меня была показательна и болезненна личная история. От болезни в СИЗО умер заключенный, ему продляли стражу очень долго, преступление ненасильственное, он всю вину признал… А в СИЗО условия хуже, чем в колонии, намного хуже: неслучайно день в СИЗО считается за полтора в колонии. Но судья продлял и продлял этот арест, рассмотрение его дела очень долго затягивалось, хотя он, повторюсь, вину признал.

Он умер, и рассматривалась апелляция на его меру пресечения. Апелляционная инстанция признала, что его содержание под стражей было законно. Даже в самом факте смерти они не увидели нарушений, хотя человек своей смертью по сути доказал, что не нужно было его под стражу [заключать], что он действительно был болен… Поэтому в принципе факт нахождения в СИЗО сыграл главную роль в его смерти. И тем не менее суд сказал: «Всё было законно и обоснованно». У нас государство предоставляет огромное количество возможностей оставить их на свободе: под домашним арестом, под залогом, под подпиской о невыезде. Дайте шанс этим людям пролечиться, пока идет следствие, идет суд.

О том, какое СИЗО в Москве может претендовать на статус «самого страшного»

Мне кажется, два изолятора могут претендовать на такой статус: это СИЗО №4 («Медведь»), и СИЗО №1 («Матросская тишина»). В СИЗО №4 огромный перелимит, большой изолятор. Там находится почти 900 человек — это бывшие сотрудники правоохранительных органов. Тоже показатель — огромное количество этих людей сами оказываются за решеткой. И потом эта стандартная история, когда они начинают говорить, что «мы не знали, что суд всех подряд помещает под стражу», хотя сами же, будучи следователями [ходатайствовали].

О ситуации с тюрьмами в новых регионах России

Теперь колонии стали совершенно российскими. Там была проблема, связанная с сотрудниками. Предполагалось, что все сотрудники тоже должны были быть гражданами России. Как в российской колонии может работать, как может быть ее начальником, дежурным или кем-то еще человек, у которого украинское гражданство? Это невозможно. Поэтому самая главная проблема была с персоналом.

Но в большинстве колоний люди согласились. Они жили на этих территориях, они все местные жители. И поэтому сейчас, когда эта территория принадлежит России, они как бы автоматически получают российское гражданство и остаются, для них вроде как ничего не поменялось. Поменялось для самих заключенных и осужденных, потому что раньше, например, у них лицевые счета были открыты, и с территории Украины родственники посылали им какие-то деньги. А как это сейчас делать? А что делать, если у них родственники продолжают жить там? Как они будут звонить? Очень много было нюансов… Пока до сих пор этот вопрос еще не решен. Это всё еще предстоит решать. Непросто, конечно.

Что касается в принципе осужденных украинцев, которые сейчас отбывают наказание в наших колониях, я пыталась узнать, не прессуют ли их, как к ним относятся другие осужденные — всё в порядке. Они как были на общих основаниях, так и находятся, никаких поползновений ни со стороны администрации, ни других осужденных [нет].

Я интересовалась, как относятся к гражданам России на территории украинских тюрем и на территории, например, тюрем американских. Чего-то такого, чтобы за жизнь этих людей нам можно было опасаться, нет. Поэтому надо сейчас решать те текущие вопросы, которые возникают, а в основном они касаются колоний на присоединенных территориях.

Об отношении к делу Алексея Горинова, осужденного на 7 лет за антивоенный лозунг

Я до сих пор очень переживаю за Алексея Горинова. Я знаю, что он болеет. Я сама его навещала в «Матросской тишине». Ну что он такого сказал? Даже с точки зрения здравомыслия ничего он не сказал. Он не призывал ни к насилию, не осуждал что-то резко — он выразил какое-то свое мнение. Но вот такой срок… Это время, сейчас мы живем в этих условиях. История с Алексеем Гориновым как бы должна была быть назидательной.

Значит ли это, что мы не должны бороться за него? Должны. Мы должны надеяться до последнего, что ему снизят срок, что его освободят (он больной человек), и будем это делать. Но сейчас вот такая атмосфера, нужно быть предельно аккуратными, нужно быть предельно внимательными и не лезть максимально, потому что снесет, снесет и не посмотрят, кто это, и какой был, какая репутация…

*издание внесено Минюстом России в реестр иностранных агентов