Руководитель проекта «Полка» Юрий Сапрыкин — публицист, умеющий находить самые нужные слова для наиболее спорных вопросов современности. Но в конечном итоге, за какую бы тему он ни брался, всегда получается об одном — о духе времени.

Идет волна — вторая волна — и ее приближение сложно не заметить: в новостях опять появилось большевистское слово «оперштаб», московская мэрия вводит ограничения, пытаясь представить их как подарок — ура! целых две недели каникул! — и снова болезнь косит публичных персон, и, кажется, снаряды ложатся даже более кучно, чем весной. Есть и отличия: если весной в обществе витало, скорее, раздражение по поводу ограничений, казавшихся нелогичными и неестественными, — то теперь на горизонте сгущается отчетливый страх; судя по ленте фейсбука, наметилась отчетливая доминанта — еще одного карантина я/мы просто не переживем.

Конечно, делать прогнозы по поводу общественного климата на основании собственной фейсбучной ленты — все равно, что измерять температуру электронным градусником на входе в ТЦ: показания заведомо неточны, зато быстро. Наверняка на свете существуют люди, которым с приходом карантина не приходится менять собственные привычки, и даже те, кто воспринимает вынужденное уединение как благо, — что ж, порадуемся за них. Но если говорить о средней температуре по больнице — мои недостаточно откалиброванные приборы все же показывают, что перспектива снова быть запертыми в четырех стенах, окончательно перестать понимать, где заканчивается работа и начинается отдых (спойлер: нигде), заставлять детей проводить по полдня перед экраном с нечеткими картинками, пытаться отвлечься, переключаясь из одного окошка браузера в другое, злиться из-за того, что все вокруг носят маски, или наоборот, не носят, и вообще — лишиться множества незаметных вещей, составляющих необходимую ткань жизни, да вот хотя бы возможности идти по улице и видеть незнакомые лица — все это вызывает некоторую оторопь. Туда не хочется — до такой степени, что возникает паническая мысль: «не переживем».

Казалось бы, велика трагедия — сиди дома, смотри сериальчик, вон и погода плохая — но нет, страшно, не хочется, не переживем. Кажется, за время первого карантина мы узнали о себе — или даже не узнали, а инстинктивно почувствовали — что-то такое, о чем раньше можно было прочитать в серьезных книжках по социологии. Человек — общественное животное, чтобы чувствовать себя человеком, ему необходимо множество спонтанных социальных взаимодействий, он должен видеть других и отражаться в их глазах, когда этого не происходит, мы на уровне каких-то первичных реакций воспринимаем это как знак беды, потери, лишения. Даже если это связано с болезнью. Даже если это связано с необходимостью защититься от болезни. Можно представить себе, что эти лишения — это такое испытание, челлендж: на этом этапе жизненной игры тебе нужно просидеть два месяца дома, бонусом ты получишь дополнительные баллы к здоровью и бэйдж социально ответственного гражданина. Но когда, исполнив эту миссию и с трудом адаптировавшись к прежнему образу жизни, ты обнаруживаешь, что это не временное испытание, а в принципе новые правила игры, что правы были те, кто говорил, что нет никакой «жизни после карантина» — была «жизнь до карантина», и она безвозвратно закончилась — тут-то и накрывает.

Заметим (опять же, опираясь на недостоверные показания наших приборов), что страх перед вирусом гораздо меньше страха перед карантином — люди по-прежнему носят маски сдвинутыми на подбородок, и в ежедневных сводках оперштаба видится не угроза оказаться на ковидном койкоместе, а опасность вновь оказаться внутри цифрового периметра из электронных пропусков. Кажется, за время первого карантина мы узнали что-то важное — или инстинктивно почувствовали — и про то, как работает общество в целом. Логика тех операций, которые проводят над нами политики, — это своеобразная эпидемиологическая редукция: если ограничить передвижения X людей, число заболевших уменьшится на Y eдиниц, все остальное не имеет значения. Иногда в это уравнение добавляют экономическую составляющую: нужно найти какой-то баланс между X, оставшимися дома, и Y, продолжающими работать на производстве, чтобы Z заболевших не превышало числа доступных койкомест, и еще произведенных продуктов и услуг хватило бы и на X, и на Y, и на Z. Эти уравнения могут быть точны и обоснованы — но остаются заведомо неполными: мы много раз читали (и, опять же, интуитивно чувствуем), что любое событие влечет за собой цепочку наслаивающихся друг на друга непредсказуемых последствий, и случайно раздавленная бабочка может изменить ход мировой истории.

А если это не бабочка, а сотни тысяч людей, которые оказываются выбиты из привычной колеи (а иногда и лишены средств к существованию), — к чему приводят их тревога, страх, апатия, все эти эмоциональные качели, которые раскачивают их во время карантина? Во что они конвертируются? Взрыв движения BLM или протесты в Беларуси — они действительно порождены только проблемой системного расизма или засидевшимся на троне автократом, нет ли в них импульса, порожденного тревогами и ограничениями прошлой весны? Тот астенический синдром, в котором находится сейчас столичная публика, — вяло проглатывающая и фактическое введение пожизненного правления нынешнего президента, и попытку убийства его главного политического противника, — он откуда взялся, и во что он выльется на второй волне ограничений? Тот политический хаос, который все заметнее вырисовывается на горизонте главной мировой сверхдержавы, — он совершенно никак не связан с тем наслоением искусственных и непоследовательных ограничений и системного фэйла медицинской системы, который происходит в последние полгода? Такое ощущение, что мы присутствуем при грандиозном социальном эксперименте, важнейший параметр которого — что будет с людьми, если их запереть по домам и лишить привычной среды существования, — даже не отслеживается, поскольку проходит в умах по сугубо медицинской части.

И если бы мы при этом эксперименте только присутствовали — но нет, мы и есть его объекты. И, кажется, нам придется снова его пережить.