«Ларин меня кормит всю жизнь». Алексей Нилов — об алкоголе, бандитах и Чернобыле

Актер Алексей Нилов, известный по роли Андрея Ларина в сериале «Улицы разбитых фонарей», дал интервью программе «Легенда» на RTVI. Он рассказал, как снимался в сериале, участвовал в ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС и дружил с генералом Александром Лебедем.

О том, как пришел в «Улицы разбитых фонарей»

Я к тому моменту, когда начались пробы в «Улицы разбитых фонарей», уже года два или три не работал по профессии актерской. Я был начальником отдела рекламы, рекламным агентом, мы снимали какие-то ролики, еще что-то <…> И меня позвали как раз знакомые мои, у которых я работал в «Русском видео» (была такая контора) в отделе рекламы.

Они позвали меня, сказали, что запускается какой-то сериал, никто ничего не понимает, тогда сериалов никаких не снимали.

Я объяснил вежливо, что я не работаю по профессии актера, но мне сказали, что придет Селин Сережа, Лыков… А я с ними учился параллельно в институте, мы уже лет 5-6 не виделись и никогда вместе не попадали в кадр.

Ну, я решил просто сходить, повидаться, поболтать, ну, может быть, где-то выйти в кадр. Я пришел, посмотрел, и меня утвердили, я туда попал.

О съемках «Улиц разбитых фонарей»

С конца, по-моему, 1994-го мы начали снимать. И с тех пор, в общем, вокруг ничего не существовало, потому что мы постоянно были на площадке, мы видели только друг друга и, в общем, чаще, чем семью.

Это был лотерейный билет, конечно, потому что мы все были при работе постоянно. И когда вдруг показали это все дело по телевизору, <…> сразу это все стало сильно известно и сильно популярно, то есть мы попали в нужное время в нужное место.

А так как мы ничего не старались играть, делать, выпендриваться и чего-то добиваться — все было очень легко, достоверно: снимались все в своем, помойки настоящие, подвалы настоящие. Ну, предлагали настоящие трупы, но как-то нехорошо…

Мы снимали в настоящих кабинетах оперов, сдружились с ментами. Менты нас считали ментами, потому что нам предлагали перейти [в их отдел]. «Чего ты в Василеостровском работаешь? Переходи к нам в Петроградский, у нас больше платят!» — такие разговоры были.

О популярности «Улиц разбитых фонарей»

Мы семь дней снимали серию и семь дней летали на самолетах по разным городам и весям. В какой-то год (по-моему, в 1998-й) у нас был налет за год 500 часов. Естественно, мы знали всех стюардесс, всех пилотов, всех диспетчеров, все аэропорты. Везде нас встречали, мы везде курили, пили, ходили без очереди и т. д. Не хамски, нормально, потому что все воспринимали как своих.

Я очень благодарен Ларину за то, что он меня кормит, поит до сих пор, и я имею такое отношение от людей. Я думаю, что, вероятно, я все-таки что-то там где-то сыграл, или сделал, или как-то вел себя более-менее достойно. Потому что до сих пор, вот уже прошло 25-30 лет, и люди подходят.

Мне люди говорили: «Прихожу с работы, чернуха полная, включаю, вас смотрю. Не убили, стакан налил — отлично. Лег спать, и завтра я иду на работу в нормальном [состоянии]». Вот странно, потому что вроде как и расчлененка, и кровища, и убийства, и все остальное мы снимали, но не было какого-то ощущения чернухи и безысходности.

Все равно был какой-то свет в конце тоннеля, был какой-то позитив. Каким образом — я до сих пор не понимаю. Но вот именно за это, вероятно, люди просто полюбили это дело смотреть и до сих пор пересматривают.

Что очень странно, молодые ребята ко мне подходят, которые меня, скорее всего, видели уже лысого, с бородой, в негативных ролях. И они вдруг подходят и говорят, что я Ларин. А я на него смотрю и понимаю, что его просто еще не было рождено, когда это уже пошло на экран.

О популярности «Улиц разбитых фонарей» у бандитов

Я задавал этот вопрос товарищам с противоположной стороны. Они как-то так вот сказали: «Ну, нормально». С одной стороны, они понимали, что мы, в общем-то, не менты, а актеры.

Мы, наверное, так были показаны, что мы не всегда действовали по закону, а чаще действовали по справедливости: иногда что-то нарушали, иногда что-то подкидывали. То есть показали ту жизнь, которая была действительно на улицах города, потому что менты не всегда умудрялись, соблюдая закон, следить за порядком.

В каждом городе, когда мы прилетали, мы спускались с трапа и видели несколько групп встречающих: это были менты, вероятно, ГБ, чиновники, мэр или губернатор — и представители «братвы». Причем многие делали вид, что они не замечают соседней «команды».

А потом мы приходили в городах в кабаки после творческих встреч, куда нас, скажем, приглашал губернатор или мэр. Мы сидели за столом у него, к нам подходили люди и говорили: «Вы бы не могли подойти? Там вас очень тоже ждут». Мы переходили за другой стол, за третий стол, за четвертый, за пятый. Там были, опять же: здесь менты, здесь братва — все в штатском, различить очень сложно. Все как-то делали вид, что они не знают, кто это.

Подарков от «братвы» особо мы не принимали. Один раз я очень сильно так попал в Сургуте. Там, я так понял, была смена смотрящего и… Ну, нет, ничего особенного, просто надо было следить за языком.

Я проследил, все нормально, но я ушел оттуда с таким перстнем платино-золотым, с камнем. Когда я отказался взять, мне человек сказал: «Обидишь!». Я взял. Потом мы его благополучно продали, и я очень благодарен этому человеку за то, что он мне дал возможность на черный день отложить такую «гайку».

О гонорарах за «Улицы разбитых фонарей»

Я пришел договариваться с [продюсером] Александром Петровичем Капицей, на берегу мы договаривались о гонорарах.

Мальчики пришли вовремя: Селин, Лыков, Половцев, Трухин. Они пришли вовремя в кафе на студию «Ленфильм». Когда я пришел, опоздавши на часик, потому что личная жизнь, они уже выходили. Говорят: «Ты чего? Иди, он пока сидит там».

Я пришел к Александру Петровичу, он говорит: «200 рублей в день». Я говорю: «Что 200 рублей в день?» Он говорит: «Ну, вот ребята договорились, согласились на 200 рублей в день». Я говорю: «Александр Петрович, я к вам пришел из рекламного агентства, я получаю там где-то тысячу долларов в месяц. Ниже на зарплату я не пойду, потому что зачем, если я там уже получаю тысячу долларов в месяц».

«Ну хорошо, 400 за два дня», — такие шутки у него были. Я говорю: «Ну ладно, Александр Петрович, я пошел. Тысяча в месяц, и меня не волнует, включили вы камеру, не включили — я у вас на договоре, вот мне аккордом за месяц».

Так, собственно, я и получал. Мальчики, когда узнали, очень обиделись. Я говорю: а чего на меня обижаться? Почему вы так договорились?

Я не могу сказать, что это огромные деньги были в то время. Машин я не мог купить, квартир не мог. Но, по крайней мере, на погулять, покататься, нормально жить, кормить, платить за квартиру, содержать жен, которые менялись периодически — на это мне хватало.

О журналистах

Это был такой расцвет «желтой прессы», и они уже настолько доставали… Как говорила одна моя знакомая: «Легче отдаться, чем объяснить».

Там появилась тогда же моя клиническая смерть какая-то. [Журналисты спрашивали:] «Была?». Я говорю: «Да-да, была, только отвяжитесь». Потом появилась вторая, третья, это уже без меня, уже три клинических смерти. И сейчас, через 30 лет, меня спрашивают: «Ну, а как ваши три клинические смерти?» — и мы обратно возвращаемся туда, в «желтую прессу».

Об уходе из «Улиц разбитых фонарей»

Мы ушли, потому что стало не очень интересно.

Первые четыре сезона, в которых мы снимались, они писались все-таки по книгам, по каким-то сценариям, и с участием Андрея Пименова — собственно, автора.

И первые сезоны снимали режиссеры: снимал Рогожкин, снимал Бортко, Бутурлин, Хамраев. Боюсь кого-то не назвать. Снимали режиссеры старой закалки, которые были просто за борт выброшены перестройкой, балалайкой, как это еще там у нас было…

Люди оказались на улице без работы, удивительные, прекрасные режиссеры старой закалки. И они снимали. Первые серии, первые сезоны — это даже не сериал был, а многосерийный художественный фильм, я его так называю. Каждая серия — это художественное произведение.

А потом как-то… Ну, все упирается в бабки, как обычно.

Когда стало понятно: что бы мы ни творили и что бы мы ни делали, ни говорили — все равно народ будет это смотреть. И абсолютно не надо затрачиваться ни на сценарии, ни на костюмы, ни на сюжет. Просто выпустите их, и народ будет хлопать. Вот появилось такое отношение, появилось продюсерское кино.

Миша с Сашей остались — Трухин с Половцевым. Говорят: «А что шило на мыло менять?» А мы поменяли шило на мыло, ушли.

В последней серии четвертого сезона нас с Селиным убили. Данила Козловский начал свою карьеру тем, что он убил Ларина с Дукалисом. Потом вдруг мы в «Операх» оказались живые под теми же именами и фамилиями, что было тоже показателем.

Я попросил: «Вы хоть снимите в первой серии, где мы ожили, какой-то флешбэк, где мы стоим, скажем, в окне, курим и смотрим, как нас хоронят. Чтобы объяснить, что это какая-то была операция такая специальная, что нас не убили». — «Нет, зачем? А кто обратит внимание?». Ну, наплевать, в общем. И так дальше «наплевать» и пошло.

Об убийстве Ларина и Дукалиса

Обидно, конечно, сразу было, потому что как-то нам никто не сказал об этом. Ни из группы, ни из актеров наших, ни Миша с Сашей, ни продюсеры — никто. Просто мы это увидели, когда вышла серия. А они без нас потом доснимали финал всей группой.

Ну, мы люди добрые, ленивые, поэтому как бы… Ну, мы сели, выпили портвейна, поболтали, да и бог с ним. Ну, нет так нет, это на их совести.

О том, не боялся ли стать заложником одной роли

Я вообще не боюсь стать заложником никакой роли, потому что я никогда не хотел сыграть Гамлета там или еще кого-то.

Я ремесленник: мне дают чертеж — я точу детали, все. Мне дали сценарий, я посмотрел, сказал, забыл — все. Какой заложник? Ларин меня кормит всю жизнь — какой заложник?

Мне вот эти разговоры «я не могу жить без театра!» — ну не можешь, не живи. «Я не могу жить без кино!» — значит, ты несчастный человек, у тебя нет ничего, кроме кино и театра: ни жены, ни детей, ни увлечений каких-то. Я этого не понимаю.

Об алкоголе

Если на площадке никто не пьет, как можно снимать кино вообще? Ну, такая вот закалка Советского Союза у меня присутствует, со времен тех, настоящих.

Когда мне говорят «вы там столько пили», я говорю: если мы столько пили, сколько об этом пишут, а когда мы успевали работать, когда мы успевали летать по всей стране? Вы посмотрите, сколько у нас этих всех перелетов. Если мы все время бухали и напивались, то физически как мы могли это вынести? Физически на самом деле было тяжело, потому что было много городов, и везде надо было присесть и за стол и выпить, иначе обидишь <…>

Надо включать голову. Существует определенный возраст, определенное физическое состояние. Если ты можешь позволить себе выпить литр и работать так, что никто не замечает этого, кроме тех кто тебя очень хорошо знает — ради Бога. Если это становится заметно, если это неприятно твоим партнерам, если это неприятно еще кому-то (режиссерам, цехам), если ты что-то срываешь — ну, делай выводы, значит, не надо этого делать. Просто надо включать голову и все.

В какой-то момент я понял, что я уже не держу такой удар. Если я выпью литр, это будет заметно не только товарищам, которые могут точно сказать по тому, как я говорю, сколько я выпил, до грамма, а даже, в общем, посторонним людям. Это нехорошо. Посторонние люди могут воспринять это как оскорбление, хотя никакого оскорбления не подразумевалось, я просто пил.

О рекламе клиники лечения алкоголизма

Я это сделал для своих товарищей, для людей.

Мне позвонили ребята, у которых я снимался уже в рекламе одного очень полезного детского медицинского препарата, и долго-долго мялись по телефону: «Ну, вот тут у нас есть заказчик…» Я говорю: «Короче, какой заказчик?» — «Ну, не знаем, как сказать, так…». Долго-долго он мялся. Я говорю: «Что, презервативы? Что? Что ты мнешься?» — «Да нет, Бехтерев». Я говорю: «Да конечно, да с удовольствием!»

И я снялся. Прекрасная реклама, я считаю: и видео, и вот эти щиты 3х6 метра. Мне [однажды] звонит товарищ мой и говорит: «Сегодня встал с утра, такое поганое настроение, погода поганая, все поганое, все сыплется, все рушится. Сел за руль, поехал, мать-перемать, все эти пробки. Подымаю глаза — и рожа твоя. Я ржал целый день! Спасибо тебе огромное! Ты мне так вот просто настроение [поднял]!». Таких звонков очень много.

Я на этой рекламе, если вы ее, может быть, видели, не призываю бросать пить. [Я призываю]: товарищи, не мучайтесь с утра — есть профессионалы. Если ты нажрался, встал с утра, тебе плохо — обратись к людям, они тебя прокапают.

Потому что очень много людей умирают с похмела именно потому, что они стесняются вызвать доктора. Этого делать нельзя. Если тебе плохо, обратись к профессионалам.

О ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС

Я призвался в армию в 1985 году в ноябре, и через полгода, 26 апреля 1986-го, был взрыв на Чернобыле. А я служил в Чернигове, это 80 километров от Чернобыля <…> Я поехал туда в числе первых, ликвидаторов первой степени, это считаются первые полгода. Я был там в июле, через 4 месяца, уже со своим отделением — у меня было десять человек, я был начальник отделения, командир отделения.

Страшно абсолютно не было, потому что никто вообще ничего не понимал, что происходит. Все это было засекречено как раз до ноября, первые полгода это все было засекречено, поэтому ликвидаторы первой степени не имеют никаких документов официальных.

Я прошел через пять судов, для того чтобы доказать, что я там был.

В конце концов мы нашли моего командира взвода, который показал фотографии и написал собственноручно, что я был в его команде, потому что тогда писали «лейтенант Иванов и с ним команда десять человек». Какая команда, какие десять человек? Я пытался доказать что-то сам сначала, что если я служил в этой части, эта часть участвовала в ликвидации последствий чернобыльской аварии, то я где был, когда она ликвидировала?

Но потом все-таки я получил удостоверение. Это был чисто такой спортивный интерес на тот момент, потому что я никогда не думал, что мне понадобится какая-то пенсия или еще что-то: я как-то думал, что я буду работать и получать нормальные деньги и все будет хорошо. А сейчас эта пенсия очень пригождается: можно заплатить за квартиру, заправить машину, что-то поесть.

Об американском сериале «Чернобыль»

Я посмотрел специально с точки зрения человека, который там был <…> Я не видел там поливания грязью. Это просто, вероятно, какой-то вот такой дебильный образ советского человека, который они себе сложили — космонавта в ушанке, бухарика какого-то с медведем в обнимку. Если на это обращать внимание, то, конечно, его смотреть не надо.

А так это единственный сериал, который более-менее как-то приблизился к правде и к тем документам, которые вскрывались.

О генерале Лебеде

Мы были в очень хороших отношениях с Александром Ивановичем. Мы приехали снимать в Красноярск две серии «Литейного», мы прилетели туда первый раз, и нас повели знакомить с губернатором. Мы были знамениты, Александр Иванович был тоже, в общем, очень знаменитый, популярный, известный политик.

Это было часа три дня, и мы зашли к нему в кабинет, встали: «Здравия желаю!» — «Здравствуйте». Он сидит молчит, и мы стоим молчим. И мы так постояли-помолчали, потом говорит: «Ну все ясно, до вечера».

И потом вечером, уже на банкете, мы с ним разговорились: «А что случилось?». Он говорит: «Ко мне никто еще не заходил в кабинет и ничего не просил» <…> У нас никогда не было никаких совместных проектов, дел, коммерции. Мы просто приезжали для того, чтобы поиграть на бильярде, посидеть поговорить.

О том, есть ли в России цензура

Есть, всегда. Но цензура цензуре рознь, просто одно дело «цензировать» какие-то положительные вещи, а другое дело — «цензировать» все то дерьмо, которое вот вылезает и процветает и пропагандируется.

Я надеюсь, что мы вернемся к нормальным человеческим ценностям, пока на словах мы вернемся к семье, к тому, что надо помогать семье, что надо создавать условия, для того чтобы рождались дети, чтобы были многодетные семьи. Для этого нужно создавать условия, об этом сейчас говорится, и вдруг, наверное, скоро это начнет делаться.

О «голой» вечеринке Ивлеевой

Я не видел вообще этого дела. Я считаю, что ее выбрали, [потому что] как бы ну надо кого-то потоптать — потоптали. Кончилось, кого топтать — ну, давайте этих потопчем. То есть нужно кого-то топтать постоянно, правда это — не правда…

То, что они там творят — ну, это оскорбление ребят, скажем, которые на передовой. Но это их личное дело, им за это отвечать потом перед Господом и, может быть, даже перед собой в какие-то моменты. Кто-то пытается съездить загладить какую-то вину, осознал он ее, не осознал, загладил или чтобы спокойнее было…

Не знаю. Ну, не хочется копаться в этом.