В конце августа в издательстве Individuum выходит книга журналистки Ольги Алленовой «Форпост. Беслан и его заложники». Ее название говорит само за себя. В интервью RTVI Алленова рассказала, почему считает Северную Осетию форпостом, который Россия не смогла защитить, на какие вопросы спустя 15 лет после трагедии до сих пор нет однозначных ответов, а также из-за чего лично она после Беслана перестала верить официальным версиям государства по поводу любых происшествий.
Ваша книга «Форпост. Беслан и его заложники» выходит в 15-ю годовщину трагедии. Скажите, насколько тяжело, прежде всего в эмоциональном плане, вам далась работа над ней?
Очень тяжело. Даже любые интервью на эту тему очень тяжело даются, эмоционально тяжело какие-то вещи вспоминать. Писала книгу пополам со слезами, то есть половину времени проводила за написанием, половину — сидела и рыдала опять. Несмотря на то, что столько времени прошло, такие травмы, наверное, не проходят так быстро.
Скажите, вы обращались за какой-то помощью, чтобы преодолеть травматичный опыт, сразу после трагедии и потом, когда вы неоднократно приезжали в город?
Знаете, нет. Я тогда была очень молодой и не знала, что нужно просить помощь у психолога или психотерапевта. Буквально в прошлом году только попыталась обсуждать эти душевные проблемы с психологом, но мне показалось, что человек, который не понимает этого и этого не видел, — он не откликается что ли. Это сложно объяснить, но это пока у меня не прошло.
Почему Вы решили назвать книгу именно так? Какое значение в название имеет слово «Форпост»?
Я сама родилась в Северной Осетии, прожила там всю молодость и уехала оттуда в 2001 году. Годы, что я там жила, все то время, когда происходили войны, вооруженные конфликты, теракты, — всегда было ощущение, что мы находимся на каком-то передовом крае большой страны. Оно, конечно, сформировалось окончательно после Беслана, потому что об этом стали говорить другие люди. Мои чувства нашли поддержку у тех, кто там жил и пережил трагедию.
Что значит форпост? Российская империя когда-то именно во Владикавказе размещала свои войска, казачьи отряды, которые завоевывали Кавказ. Спустя много лет, десятилетий ситуация сохранилась. На протяжении последних кавказских войск так все и было: во Владикавказе стояла армия, в Моздоке — военный аэродром — стояли какие-то воинские части. Получается, что Россия всегда рассматривала республику как свой форпост на Кавказе. Почему мне показалось важным это название? Я не против того, чтобы это был форпост, и понимаю, что в любой стране они есть. Мне просто кажется, что если это форпост, то он должен быть защищен. И люди должны быть защищены там в разы больше, чем в других регионах, потому что этот регион рискует жизнью каждый день. Вот этой защиты я там, к сожалению, не увидела. Я считаю, что в Беслане государство просто предало своих людей, подставило их.
Сейчас, в 2019 году, когда таких чудовищных трагедий, как в Беслане, не было уже больше десяти лет, вы все еще чувствуете, что Северная Осетия — незащищенный форпост?
Конечно, ведь проблемы-то никуда не делись, их не решили. Да, стало спокойнее в Чечне и в целом на Кавказе. Но мы же видим, что происходит в глубине этих республик. Войны нет, но в глубине-то все бурлит. Между Чечней и Ингушетией — нерешенные конфликты, между Чечней и Дагестаном — нерешенный земельный вопрос, между Ингушетией и Осетией — многолетние нерешенные земельные вопросы. Это все никуда не делось, это такая пороховая бочка и страшно, что она может вспыхнуть в любой момент.
Я не чувствую безопасности из-за того, что нет войны, и значит все нормально. Еще не решили осетино-ингушский вопрос, который по-прежнему острый и горячий. Буквально недавно в Осетии бурно обсуждалась история с расформированием Черменского блокпоста. С одной стороны, ненормально, когда на территории одной страны существуют блокпосты, разделяющие две республики. С другой стороны, в Осетии ужасно боятся, что уберут этот пост. Это тоже ненормально. Это говорит травма в людях: они надеются, что их пост защитит, хотя все прекрасно понимают, что в Беслан террористы прошли не через пост, а вообще другими дорогами.
В главе, в которой рассказывается, как проходил суд над Нурпашой Кулаевым, единственным выжившим террористом, есть раздел под названием «Вопросы без ответов». В нем говорится, что официальная версия событий и показания очевидцев и заложников во многом не совпадают. Как вы думаете, смогут ли родственники жертв теракта, пострадавшие и в целом жители России получить ответы на эти вопросы?
Знаете, я в это не верю, когда-то верила, сейчас нет. Послушайте, 15 лет прошло, а нет самых простых ответов на самые простые вопросы. До сих пор есть какие-то нелепые вещи. До сих пор существует сразу несколько версий о том, кто, когда и откуда стрелял, сколько было штабов, кто ими руководил, почему говорили про одно количество заложников, когда все уже хотя бы примерно знали, сколько там на самом деле людей. На простые вопросы нет ответов спустя 15 лет. Конечно, я не верю, что ответы эти будут.
Может, какая-то политическая трансформация в России способствует тому, что мы получим ответы на эти вопросы?
Думаю, слишком много времени пройдет к тому моменту, когда эта трансформация произойдет. Пока я не вижу каких-то предпосылок к тому, чтобы эта трансформация случилась и произошло какое-то переосмысление. Не при нашей жизни точно.
В книге написано об ошибках, которые допустили власти во время спецоперации, и об обмане, с помощью которого их, вероятно, пытались скрыть. Из этого можно сделать вывод, что в истории с Бесланом ложь оказалась сильнее правды. Как вы считаете, удастся ли это изменить и какие для этого нужны условия?
Наверное, в отношениях государства с человеком в принципе мало правды, потому что государство всегда защищает себя и свои интересы в первую очередь. У нас в стране, кажется, эта вот повальная неправда началась именно после Беслана, когда были просто вопиющие вещи. Понимаете, все, кто был в городе, знали, что людей в школе очень много. Но на голубом глазу нам продолжали говорить, что их там 330 или 350 человек (на самом деле террористы взяли в заложники 1128 человек — прим. RTVI). Когда люди, которые воспроизводили эту неправду, не понесли никакой ответственности, стало возможным такую неправду проецировать все время. Я, например, не верю, что власти говорят правду. Если что-то где-то случилось и есть официальная версия, то я ей не верю.
Меня потряс момент, ближе к концу книги, где вы пишете, что нет никакой федеральной программы помощи пострадавшим. Как вы для себя объясняете такое равнодушие со стороны государства и могут ли неравнодушные люди как-то помочь? Может, есть какой-то благотворительный фонд?
Не могу объяснить себе причину, по которой государство не создает программ помощи жертвам теракта, кроме одной — не хотят, чтобы эта тема всплывала где-то. Если будет фонд, если будет программа, так или иначе про это будут говорить и писать, а у нас пошел курс на замалчивание проблемы, связанной с терактами. Мне кажется, что от государства тут ждать совершенно нечего.
Конечно, если бы появился благотворительный фонд, который бы занимался целенаправленно помощью людям, пережившим такие трагедии, это было бы очень востребовано. В книге я об этом пишу, тут вопрос даже шире, чем о помощи жертвам терактов, потому что у нас огромная часть населения нуждается в социальной реабилитации. Например, молодежь, которая живет на Северном Кавказе, особенно в горных районах, которая ничего не видела в своей жизни вообще.
Да-да, ярко представил тот эпизод, где вы пишете, как ингушский и осетинский парни вместе купались, когда ездили на отдых по программе UNICEF.
Это было потрясающе, потому что я выросла в Осетии и никогда такого не видела. Я считала, что вот эта ненависть между народами — такая вот бытовая норма, то есть вот ненавидят друг друга и за стол вместе не сядут. И вдруг такая живая, человеческая, открытая дружба этих ребят, что я просто чуть не расплакалась. Меня это потрясло совершенно. Но ведь нет ничего такого (аналогичных программ — прим. RTVI) для Кавказа. Неблагополучие воспроизводит неблагополучие. Нужны образовательные, реабилитационные программы, которые создали бы единое поле в стране для общения и развития, но ничего этого нет. Кавказ вообще несчастный, его дико жалко.
Возвращаясь к вопросу о помощи пострадавшим, какие-то способы существуют?
Есть организации «Голос Беслана» и «Матери Беслана», две организации, которые находятся в самом Беслане и в которые входят люди, пострадавшие при теракте. И у тех, и у других есть реквизиты. Им напрямую можно помогать.
В последней главе вы рассказываете, что впервые за несколько лет приехали в Беслан. Как сейчас живет город? Как ему удается справляться с той болью, которая выпала на долю жителей?
Кажется, они сжились с этой болью. Она настолько в них проросла, что это просто их часть. Я не знаю, как они живут, правда не знаю. Я вот их вижу —и хочется рыдать, особенно когда вижу женщин, с которыми я много времени провела за эти годы, общалась, и они мне стали близкими. Я не знаю, как они выживают. Вот Рита, которая потеряла единственного ребенка и у которой никого не осталось. Они просто какие-то невероятно стойкие, в них столько любви, столько мужества, какого-то принятия что ли. Сложно объяснить это впечатление.
Город Беслан, если говорить в глобальном смысле, живет обычной жизнью. Но есть школа, которая стоит и напоминает о том, что было. Большие молодцы вот эти женщины: они не дали ее снести, потому что это единственное в России место, где можно увидеть лицо терроризма. Если вспомнить «Норд-Ост» (речь о захвате заложников в театральном центре на Дубровке в Москве в 2002 году — прим. RTVI), в этом здании сейчас какой-то цирк каких-то фонтанов. Когда увидела афишу, мне стало дурно, потому что люди, которые идут туда, они даже не знают, что там было. В Беслане эта важная память для всей страны сохранилась.