«Удалось не спиться — это хороший итог года». Режиссёр Максим Диденко о жизни и творчестве после начала конфликта на Украине

О спектакле «Последнее слово»

Это высказывание всей команды, но и в первую очередь это высказывание женщин-политзаключенных в суде перед вынесением приговора, собственно, поэтому спектакль называется «Последнее слово», это абсолютно документальные тексты. Нам показалось важным, чтобы эти тексты были услышаны, чтобы они были услышаны за пределами России тоже, чтобы люди, которые как бы в данном случае в Берлине встречают огромный поток беженцев из России, понимали, от чего эти беженцы бегут и с чем им там приходится сталкиваться на нашей «чудесной» родине.

О том, возможно ли поставить такой спектакль в современной России

Такая возможность есть. Если, собственно, очень хочется стать политзаключенным, то, конечно, можно и такой спектакль сделать. Но, во-первых, его сразу закроют, его мало кто увидит… То есть это как выйти, например, на митинг или что-нибудь в этом духе.

Но мне кажется, судя по отзывам моих друзей, которые еще там или которые там побывали недавно, атмосфера очень накаленная, атмосфера страха, люди боятся говорить, люди боятся преследований… Мне кажется, такой спектакль делать и на такой спектакль приходить — это небезопасно. Мне кажется, приходить — значит поддерживать, а поддерживать — значит, соответственно, подвергать себя опасности.

Я знаю, что в России по-прежнему находится огромное количество талантливейших театральных деятелей и вообще талантливых людей. 95% всего заметного осталось в России и каким-то образом справляется с ситуацией. Я понимаю, как им сейчас тяжело и с чем им приходится там сталкиваться, но уехало не так уж и много по отношению к общему числу всяких талантливых разных людей. Большая часть их осталась в России и по-прежнему занимается театром или кино, или литературой.

Я живу в Берлине уже почти год. Первые полгода здесь заниматься театром мне было очень сложно. Я, честно говоря, не представлял себе, как я вообще когда-нибудь вернусь к этой профессии, но в какой-то момент ощутил, что это единственное и самое правильное, что я могу делать, — это делать театр так, как я его себе представляю, на темы, которые кажутся мне важными сегодня.

Как это происходит в России, мне судить очень сложно. Я уехал, потому что понял, что я лично заниматься театром в России в данной ситуации просто не в состоянии. Даже ходить по улицам у меня не очень получалось, а уж заниматься любимым делом и подавно. Как это удается моим коллегам, я сказать ничего не могу, поскольку мы находимся в совершенно разных экосистемах.

На самом деле я об этом долго думал, что, оставаясь в России, люди идут на компромисс. С другой стороны, когда-то же это все закончится, и, на мой взгляд, хорошо, что часть особенно протестных людей свалила, потому что они избежали преследования, но здорово, что какие-то люди, наши единомышленники остались внутри и сохраняют систему. Как говорят некоторые мои друзья: «Мы остались на хозяйстве», — сохраняют русский театр, русскую культуру для момента, когда Россия станет свободной.

О том, насколько сложно делать спектакль в другой стране и на другом языке…

Для меня это не новое, я уже ставил на немецком и на английском. По-английски я хотя бы разговариваю достаточно свободно, а с немецким все сложнее. Но поскольку в процессе моего театрального образования я занимался театром физическим, танцевальным и визуальным, то мой театр построен не столько на языке, сколько на присутствии личности, актера, его тела, его энергии в пространстве, поэтому каких-то глобальных сложностей для меня в этом нет. Я не настолько логоцентричен.

Во многом театр существует за счет грантов от этих разных фондов, общественных организаций, и это очень сложно устроенная система. Есть более левые театры, есть более правые — есть всякие разные. Я пока только вникаю в эту систему, это очень интересно, я так глубоко с такой вот сложной системой устройства общества в жизни не сталкивался… Театр — это же как бы модель общества, и театр устроен соответствующе. Мне очень интересно, скажу честно. Но Германия, в этом смысле она отличается от прочих государств. Например, в Израиле по-другому, я тоже сейчас пытаюсь это изучать, а в Англии театр, наоборот, очень коммерческий — вообще государством практически не поддерживается. Так что тут очень большой, сложно устроенный мир, который я мало знаю и сейчас исследую.

Знаете, гораздо интереснее, чем такое «туннельное» существование, в котором я провел большую часть своей жизни, когда у тебя есть туннель, абсолютно назначенный маршрут с остановками, с контролером, с начальником поезда, с какой-то очень ясной системой, с дорожными знаками — сел на одной станции, вышел на другой, и у тебя повернуть никуда не получается.

…и необходимо ли для этого обозначать свое отношение к конфликту на Украине

Если взять взаимодействие с грантами, когда люди узнают, что у меня русская команда, у них возникают сразу вопросы, люди как бы с опасением выдают какие-то деньги, как-то поддерживают русских. Конечно, они задают вопросы об отношении к конфликту и о позиции. Для меня в этом проблемы нет…Мне кажется, необходимо обозначать позицию. Честно говоря, не обозначать ее как-то даже странно.

О том, означает ли это сжигание мостов и невозможность возвращения на родину

Нет, это не равно. Я эту ассимиляцию начал еще много лет назад, был в России режиссером, работающим по всему миру. Может быть, в меньшей степени, потому что в России было очень хорошо, я был востребован, я чувствовал себя там нужным. Я люблю русский язык, русских людей, русский театр, русскую культуру. Но при этом я продолжал время от времени что-то делать за границей, и это мне тоже очень сильно нравилось.

При этом Россия все больше замыкается внутри себя самой и отрезает себя от мира, и меня это совершенно не устраивает, поэтому я принял решение уехать. Потому что работать в театре под буквой «Z» и мириться с увольнением артистов и вообще со всем тем кошмаром, тем более с бомбами, которые<…>разрушают дома и убивают людей, я категорически отказываюсь.

О Дмитрие Назарове, Чулпан Хаматовой и Дмитрие Певцове

Я думаю, все логично, я не вижу чего-то шокирующего…При этом я с огромным уважением отношусь к [Дмитрию] Назарову, потому что то, как он выступает, это достаточно лихо и смело, он большой мастер, представитель такого еще поколения динозавров, мастеров актерского искусства, и он большой человечище. Но это как показывать в Москве «Последнее слово» примерно, то есть удивляться нечему.

Чулпан Хаматова очень талантливый человек с большим сердцем, а [Дмитрий] Певцов свой актерский талант променял на что-то очень дурнопахнущее. Думать о нем считаю для себя напрасной тратой времени. Потому что, когда дурман спадет, Чулпан Хаматова останется хорошей артисткой, а Дмитрий Певцов останется каким-то дяденькой с мандатом.

Об идее создать в Германии свой экспериментальный театр

Эта идея (венгерский экспериментальный театр, который работал в Париже и Нью-Йорке в 1977-1991 годах — прим. ред.) Squat или чего-то подобного — это первое, что пришло ко мне на ум, когда я уже приземлился в Берлине и долго этим занимался. Мало того, продолжаю этим заниматься, и у нас есть идея создания такой открытой общественной организации, которая бы занималась помощью «понаехавшим» русскоязычным художникам. Но это очень большая, трудоемкая работа. Мы ее ведем, мы собрали такой союз — это процесс небыстрый. Но работает ведется мало-помалу.

Он сфокусирован на тех людях, которые оказались в ситуации без дома, без работы, без языка. Он сфокусирован не только на русских, но на людях творческих профессий, лишившихся дома и работы.

Об открытии выставки в Берлине к годовщине конфликта на Украине

У меня 18 февраля с моим другом Игорем Цветковым состоится открытие выставки на Karl-Marx-Allee, она пройдет до 6 апреля в Galerie Kuchling. Это галерея наших друзей, и это выставка про существо, которое по-английски называется «rapture», а по-русски — «пирожок». Это про эпидемию, когда у людей вместо головы образуется шар с вагиноподобной щелью вместо лица.

Так этой выставкой мы отметим начало конфликта, и она до некоторой степени антивоенная, но при этом в высшей степени сюрреалистическая.

Там будет премьера нашего фильма, будет перформанс, на котором я с (режиссером) Пашей Семченко буду писать большое диптих-полотно. Там будут некоторые мои рисунки, инсталляция со скульптурой, анимация, аудиоинсталляция…

О финансировании выставок и спектаклей

Нас никто не финансирует. Честно говоря, и «Последнее слово» мы тоже сделали на частные инвестиции, просто Театр Горького дал бесплатно площадку, а так мы сделали это почти на коленке. Большая часть группы не получала никаких гонораров.

Приходится крутиться. В сравнении с тем, что переживают, например, украинские беженцы или жители Украины, или с тем, на какие компромиссы приходится идти людям, оставшимся внутри России, мне кажется, это меньшее из зол, и я спокойно воспринимаю все эти трудности. «Рассчитываю на гранты», очень «рассчитываю» на гранты.

Но надо сказать, что обычные люди, все друг другу очень сильно помогают.

О том, что появилось в искусстве после 24 февраля и в чем польза Екатерины Шульман*

Я посмотрел с огромным удовольствием (я должен был там сниматься) сериал «Черная весна», который снимался в Крыму, и съемки закончились за день до начала боевых действий. Сережа Тарамаев, Любовь Львова, я очень всем рекомендую посмотреть эту вещь — 8-серийный восхитительный сериал.

И честно говоря, я потратил этот год на прослушивание Шульман*, [Владимира] Пастухова, [Александра] Невзорова* — в общем, на искусство времени не хватало. Я если не занимался своей работой, то я слушал все эти бесконечные эфиры… На самом деле это сильно спасало спасало.

Особенно Шульман* душеспасительная…

Во всяком случае, для меня самое важное, что произошло, — это то, что я вышел из какого-то панического состояния, получил документы, потому что я долго был нелегалом и жил где попало, как-то начал работать, появилось какое-то хотя бы видение будущего и понимание того, как себя вести и что делать. И удалось не спиться, не покончить жизнь самоубийством — мне кажется, что это очень хороший итог этого года.

О том, скучает ли он по Москве, Санкт-Петербургу и России в целом

По Москве я вообще не скучаю, потому что там Кремль, там все эти люди сидят…Поскольку я петербуржец, мне к Москве было сложно привыкнуть, потому что я это как бы физически кожей ощущал. А Петербург все-таки город свободный и очень красивый, очень дорогой моему сердцу. И, пожалуй, по Петербургу я могу себе позволить [скучать]…

И думать о том, когда это [возвращение в Россию] случится, кажется мне тоже каким-то бессмысленным занятием. Я об этом просто не думаю.

Именно поэтому у меня горизонт планирования на 2 года, потому что я думаю о том, что мне делать и как мне выживать, заниматься профессией и заботиться о тех людях, которых я люблю. И поскольку на то, что происходит в России, я повлиять, к сожалению, вообще никак не могу, то я делаю здесь то, во что верю и что люблю, высказывая, в том числе своими спектаклями свое отношение к происходящему там.

И если мой горизонт планирования здесь я себе как-то представляю, то горизонт планирования относительно того, когда я там окажусь, при каких обстоятельствах, покрыт туманом. И пока он не рассеется, думать об этом считаю совершенно неконструктивным. Как рассеется, посмотрим, что туман скрывал, там же станет что-то видно.

*Внесен Минюстом России в реестр иностранных агентов