«На Параде Победы промок до нитки». Правнучка маршала Ариадна Рокоссовская — о его аресте, отношениях со Сталиным и польском акценте

Какие тайны остались в биографии маршала Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского, который командовал Парадом Победы на Красной площади, что известно о его польском детстве и юности, как он переживал свой арест и массовые репрессии, почему плакал на похоронах Сталина, помирился ли с Жуковым, каким был в повседневной жизни — об этом и многом другом в программе «Специальное интервью» RTVI рассказала правнучка маршала, журналист, автор комментариев к его мемуарам «Воспоминания без цензуры» и книги о полководцах Победы Ариадна Рокоссовская.

«У него было прозвище «Бедуин» из-за любви к лошадям»

— Ариадна, я поздравляю вас и наших зрителей с 9 мая. Как в вашей семье принято отмечать этот праздник?

— Я тоже всех поздравляю с Днем Победы. У нас в последние годы такая традиция — с тех пор, как на бульваре Рокоссовского открыли памятник маршалу Рокоссовскому, мы всей семьей ездим туда, кладем цветы прадедушке. Какого-то общего застолья у нас нет, а такая новая традиция у нас появилась с тех пор, как появился этот памятник.

— Что вообще для вашей семьи 9 мая?

— Можно сказать, что это часть нашей семейной истории. Потому что для прадеда это был день, конечно, очень важный. Когда он узнал о капитуляции, о том, что фашистская Германия капитулировала, он вышел в своем штабе, сказал об этом своим боевым друзьям, — и не было ни салютов, ни криков, ни объятий. Наоборот, все молчали. Потому что все понимали, как много близких и дорогих людей они потеряли за эту войну. То есть это, в общем-то, и трагическая дата тоже. Но и, конечно, в его жизни эта дата стала поворотной, потому что он имел непосредственное отношение к капитуляции фашистской Германии. Поэтому для нашей семьи это абсолютно святой праздник.

— Вы, конечно, не застали вашего прадеда. Но ваш отец [Константин Вильевич Рокоссовский], как я понимаю, уже в достаточно взрослом возрасте его запомнил — ему было 16, когда не стало маршала Рокоссовского. Что отец вам рассказывал о своих впечатлениях, о своем деде?

— Ну, что можно рассказать о своем деде. Я его спросила как-то, папа сказал: «Обычный дед, только маршал». Он водил его за руку в школу, потому что папина школа находилась рядом с министерством обороны. И кстати, такой был историк — академик Куманев (Георгий Александрович Куманев, военный историк. — Прим.RTVI), который вспоминал, что они специально сбегали с однокурсниками с лекций. Они знали, что в это время там пройдет Константин Константинович, и они стояли, ждали, пока он пойдет. И когда он шел, они говорили ему: «Здравствуйте, Константин Константинович». А он отдавал честь и говорил: «Доброе утро». И они с чувством выполненного долга возвращались на занятия.

Он был человеком очень скромным в быту. На даче у него был свой маленький огородик, в который он папу допускал как ребенка ему помогать — там росла какая-то редиска, лук. Учил папу ориентироваться в лесу — в этом смысле его военное прошлое [сказывалось], у него был огромный опыт. Учил папу собирать грибы, удить рыбу, брал его с собой на охоту, когда папа стал немножко постарше. В общем, дедушка.

То, что дед — какой-то необычный человек, папа понимал, когда они, допустим, ехали в машине по Москве. В те времена в Москве было мало машин, и двигались они медленно, и люди узнавали Константина Константиновича, который сидит на переднем сиденье, и здоровались, кричали ему, сигналили. Он кивал головой. Вот в такие моменты папа понимал. Ну, и Парад Победы… В советские времена их было всего два — тогда же не проводили Парады Победы 9 мая, но тем не менее во время парадов папа с трудом находил где-то во втором ряду на трибуне мавзолея прадеда [своего деда], который был замминистра обороны. Потому что он был человеком скромным и там где-то прятался. В такие моменты папа, конечно, понимал, что его дед — выдающийся и необычный человек.

Но в обычной жизни он был обычным. И даже когда были семейные торжества и приходили посторонние люди, которые не знали эту особенность Рокоссовского, его скромность, и, конечно, попав за один стол с героем войны, они начинали поднимать тосты за его боевые подвиги и так далее, он очень мягко осаживал этих гостей, напоминал, по какому поводу собрались. В общем, не любил этого.

— Интересно, что уже столько времени прошло, а появляются все новые факты — с разной степенью достоверности — о Константине Рокоссовском. Например, некоторое время назад, напомню нашим зрителям, белорусские историки обнаружили в Национальном архиве Беларуси некие доказательства в пользу новой версии о том, где родился будущий маршал. Это якобы не Варшава и не Великие Луки, а, возможно, белорусское село Телеханы. Вот что об этом думает ваша семья? И можем ли мы сегодня, спустя почти 130 лет, точно утверждать, где родился Рокоссовский?

— Для нашей семьи однозначным фактом является то, что он родился в Варшаве или где-то в окрестностях Варшавы. И во всех официальных документах, когда прадед, в частности, записывался в Каргопольский полк (армейский кавалерийский полк Русской императорской армии. — Прим.RTVI), он был «мещанином гмины Коморово» под Варшавой. И местом рождения была записана Варшава. Во всех его юношеских анкетах местом рождения была записана Варшава. И когда его посадили в 1937 году, дело открывали на человека, рожденного в городе Варшава, «б. Польша» («бывшая Польша». — Прим.RTVI). Поэтому для нас тут нет вопроса.

Великие Луки появились [в официальной биографии] после того, как в 1945 году прадед стал дважды Героем Советского Союза. А по статуту этой медали Герой Советского Союза награжденным полагался бюст на родине. Мы понимаем, что в июне 1945 года — даже при всей лояльности на тот момент уже польского правительства к Советскому Союзу — взять и поставить в Варшаве памятник своему маршалу было достаточно неловко. Поэтому прадеду быстро изобрели новое место рождения, и в качестве такого места рождения выбрали город Великие Луки.

Потому что там, под Великими Луками, поместье Дубокрай — оно принадлежало роду баронов Рокасовских. И не исключено, что это была какая-то ветвь от нашего рода Рокоссовских, просто обрусевшая, которая попала в Российскую империю за несколько столетий до этого. И поскольку созвучны фамилии, решили найти такое место, чтобы поставить там памятник. Может быть, это и неплохо, учитывая нынешние отношения с Польшей, что бюст прадеда стоит в Великих Луках.

А что касается находки белорусских архивистов — это в принципе находка очень важная. Мы знали, что наша семья связана с Телеханами, потому что родители прадеда однозначно познакомились в Телеханах и поженились, возможно, там же. Но насчет этого точно не знаю. Там был стекольный завод. Мы полагаем, что отец маршала был каким-то управляющим на этом стекольном заводе, а мать была дочерью какого-то служащего этого стекольного завода.

— При этом они были дворяне?

— Отец Ксаверий Викентьевич Рокоссовский был польский дворянин, католик. Собственно, в этой записи о рождении [младенца по имени Константин] записано: «Отец — дворянин, католик». Мать Антонина Ивановна Овсянникова — русская, православная. Так что, действительно, наша семья с Телеханами связана. И там похоронена мать Рокоссовского. Но что касается рождения этого ребенка — все-таки там семь лет разницы. Мы прекрасно понимаем , что человек, которому 17 лет, не может думать, что ему десять.

— Я поясню для зрителей. В белорусских архивах была найдена записка из приходской церковной книги Телехан, где сообщалось, что в семье Рокоссовских родился мальчик по имени Константин. Там значился 1889-й год. И все подумали, что это, может быть, будущий маршал.

— Прадед родился в 1896-м. И он всегда писал эту дату. Было бы странно, если бы он сам не знал, что он на семь лет старше. Вообще в те времена была традиция: если ребенок умирал в младенчестве или в каком-то раннем детском возрасте, то следующего ребенка называли тем же именем. А тем более, что это имя было в семье Рокоссовских довольно распространено. Дядю Константина Константиновича звали Константин. Бабушку звали Констанция. То есть у них в принципе имя Константин было семейное. Поэтому я исключаю, что это был он, потому что все-таки семь лет — это большой срок. В каких-то документах он фигурирует на два года старше, чем он есть [на самом деле]. Но так, чтобы уж на семь лет, — это перебор…

— То есть, скорее всего, это его брат [родившийся в Телеханах]?

— Скорее всего, да — умерший в младенчестве брат.

— А какие-то еще белые пятна остались в биографии Рокоссовского, о которых вам самой интересно было бы выяснить?

— То, что происходило в его детстве в Варшаве, — это интересно, потому что в какой-то момент исчезла его мать. И ни сам прадед, ни его родная сестра [Хелена], которая осталась в Варшаве и всю жизнь там прожила, не знали ее судьбу. И уже после того, как он ушел в отставку с поста замминистра обороны Советского Союза и он был инспектором группы инспекторов министерства обороны, ему написали из Телехан, что в Телеханах находится могила его матери. Как мы видим, все следы ведут туда. Как она туда попала?

Отец Рокоссовского погиб в железнодорожной катастрофе, когда он был довольно маленьким ребенком. Детей рассортировали по родственникам, и прадед своим увлечением кавалерией, лошадями обязан дяде, у которого было свое поместье под Варшавой — Пулапин. Прадед там учился скакать на лошадях и так загорелся этим делом, что ходил на скачки. Вообще, конечно, сложно себе такое представить, — особенно если сравнить с другими советскими маршалами, из которых один был в учении у скорняка, другой — писарем. А вот прадед ходил на скачки. У него были любимые жокеи, и его друзья дарили ему открытки с портретами его любимых жокеев и с подписью «Нашему Бедуину». У него было прозвище «Бедуин» из-за любви к лошадям.

— То есть неизвестно, что же все-таки случилось с матерью Рокоссовского?

— В принципе вообще неизвестно, что там случилось — не только с матерью. Почему при живой матери детей раздали по родственникам? Почему мать уехала в Телеханы, вдруг бросив их? У нее было трое детей — Мария, Елена [Хелена] и Константин. Почему мать, бросив троих детей в Польше, уехала, как мы теперь понимаем, в другую страну — в Белоруссию? То есть тогда это всё была Российская империя, но тем не менее — не ближний свет. Это до сих пор загадка. И, к сожалению, я боюсь, что только если какие-то белорусские активисты, архивисты не найдут нам что-нибудь еще, мы никогда этого не узнаем.

«Сам никого не оговорил и сокамерников призывал держаться»

— А вообще свою польскую идентичность Константин Рокоссовский как-то осознавал? Насколько она была важна для него самого?

— Да, конечно. Во-первых, он всегда писал, что он поляк. С юности и до смерти он никогда не забывал польский язык — в общем, это было бы невозможно. Ему было 18 лет, когда он уезжал из Польши. Он всегда общался с поляками, которых где-то встречал. Собственно говоря, прадед сидел фактически за то, что он поляк, потому что в 1937 году его арестовали и посадили в «Кресты» по обвинению в связях с польской и японской разведками. Хотя, начиная с его вступления в Красную армию, он никогда даже не был в западной части Советского Союза.

Причем он имел тягу на работу в западной части Советского Союза. Он писал просьбы перевести его на запад, потому что он всегда служил в Забайкалье, в Сибири — это был не очень привычный, не родной ему пейзаж. И он всегда хотел куда-то на запад. Но, к сожалению, видимо, именно поэтому его туда и не отправляли, и он на Западе оказался только в 1936 году, а в 1937-м уже был арестован.

— Кстати, мемуары Константина Рокоссовского «Солдатский долг», которые вышли без купюр под вашей редакцией («Воспоминания без цензуры». — Прим.RTVI), начинаются с достаточно невинной фразы: «Весной 1940 года я вместе с семьей побывал в Сочи». Для тех, кто не знает предысторию: человек только что вышел из «Крестов», где провел два с половиной года. Эти воспоминания писались уже даже не при Хрущеве, а при Брежневе, насколько я понимаю. Почему цензура не пропустила этот момент, связанный с его арестом, с репрессиями, с пытками?

— А его не было, этого момента. Он сознательно начал мемуары с 1940 года. Собственно говоря, когда было развенчание культа личности, Хрущев просил прадеда написать про Сталина — цитирую — «почернее и погуще». И прадед отказался. Наверное, не потому, что он как-то безумно любил Иосифа Виссарионовича, а просто потому, что он считал недостойным «пинать мертвого льва».

И в принципе его отношение к Сталину было довольно неоднозначным. С одной стороны, он, конечно, не мог не понимать, что все, что происходило, — происходило с ведома Сталина. Но, с другой стороны, — последовавшая за этим война и их взаимоотношения со Сталиным во время войны, и то, как Сталин помогал ему, демонстративно проявлял доверие, становился на его сторону, прислушивался к его мнению, иногда даже если это мнение противоречило не только мнению всех членов Ставки, но и каким-то устоявшимся представлениям о военной стратегии, Сталин все равно как-то прадеду доверял… Поэтому отношение к Сталину у него было двоякое. Я думаю, что он просто не захотел кидать свое полено в этот костер.

Он написал несколько кусков об этом в рассуждениях о том, почему в принципе случилась эта катастрофа летом 1941 года. И он писал, что удар был направлен по наиболее подготовленным кадрам в Советской армии, но потом собственноручно этот кусок вычеркнул. Я действительно взяла на себя смелость в своих комментариях его восстановить. Но это я сделала, конечно, против его воли, потому что он это вычеркнул сам, без всякой цензуры. Видимо, решил просто этого не касаться.

— Правда, что Рокоссовский плакал на похоронах Сталина?

— Да, да. Правда. Я думаю, что он просто прощался еще и с эпохой сталинской. Потому что масштаб личности [Хрущева был иным], ну и отношения с Хрущевым у прадеда совсем не сложились.

— Но все-таки вот эта страница его биографии, связанная с репрессиями, с арестом. Как вы думаете, он как-то рефлексировал по этому поводу? Или он старался, может быть, вообще забыть об этом?

— Изначально, когда его еще даже не посадили, а отчислили из рядов ВКП(б), он писал письма Ворошилову и спрашивал: «Чем объяснить, что меня, своей кровью и многолетней службой на глазах у множества офицеров заслужившего право называться гражданином советского государства в этом советском государстве причисляют к числу лиц, не заслуживающих доверия?». Для него это был абсолютный шок, для него это было чувство вопиющей несправедливости.

То есть он, по идее, вроде как видел, что делалось вокруг них. Перед началом всех этих событий генерал Дыбенко, который был назначен командующим Ленинградским округом, собрал всех командующих корпусами, в том числе прадеда, и сообщил им, что они должны подобрать по двое лучших лейтенантов себе в заместители и научить их всему, что они сами знают. Это в принципе абсурдно, потому что там были боевые командиры, которые прошли Первую мировую, гражданскую, то есть профессиональные военные, у которых вся жизнь [связана с войной]. Взять двух лейтенантов и научить их всему, что они знают! И кто-то, он вспоминал, спросил у Дыбенко: «А нас куда?» На что Дыбенко им сказал: «Не волнуйтесь, такое место для вас найдется». И прадед написал: «Действительно, такое место для всех нас нашлось. А вскоре за нами последовал и Дыбенко».

Конечно, это было чувство страшной несправедливости. И после этого сложно не сломиться. В принципе это пережить очень сложно. Мы понимаем, что он вышел в 1940 году, а в 1941-м уже стоял насмерть под Москвой. Для этого, конечно, человеку нужно было это забыть. И он как-то объяснял это для себя. Он писал в черновиках своих мемуаров, что «враг посеял сомнения». Под врагом он однозначно имел в виду фашистскую Германию. И на этой почве в армии расцвели клевета, клеветничество, завистничество, карьеризм — вот так он это себе объяснял. Но после войны он вообще к этому не возвращался, никогда не рассказывал. Я думаю, что, скорее всего, рассказывал — какому-то ближнему кругу.

Например, вдова маршала артиллерии Казакова, его очень близкого друга, потом рассказывала, что его [Рокоссовского] били, что дважды выводили на расстрел и стреляли холостыми. Но это он говорил только Василию Ивановичу Казакову. В семье он вообще об этом не распространялся. Единственный раз бабушка спросила его, почему он все время носит при себе маленький браунинг, который достался ему от сдавшегося в плен под Сталинградом фельдмаршала Паулюса. На что прадед ответил ей честно: «Если за мной еще раз придут, живым не дамся».

Но я думаю, что для того, чтобы дальше продолжать быть тем же беззаветно преданным делу коммунистической партии, — а он был однозначно беззаветно преданным делу коммунистической партии и свято верил во все эти коммунистические идеалы, — ему нужно было как-то это в себе пережить и просто загнать эти воспоминания куда-то очень глубоко. Известно, что на фронте он всем политическим штрафникам давал возможность не просто искупить вину и погасить судимость, но и получать награды, что, в общем-то, мало кто позволял. Тем не менее, он старался вернуть их в жизнь, — во-первых.

А во-вторых, когда после войны был арестован его очень близкий друг генерал Телегин по «делу Жукова», прадед сделал абсолютно всё, просто невозможное, чтобы вытащить Телегина из тюрьмы. Потому что он не поверил ни одному слову обвинений против Телегина. Он знал, как такие дела создаются. И у нас в семье сохранилось письмо Телегина из тюрьмы, в котором он пишет: «Мне сказали, что ты не веришь в мою виновность. И я так благодарен тебе, Костя». Потому что близкие Телегина звонили по всем полководцам, по всем, кому они могли позвонить, и никто им не помогал. И только прадед, который прекрасно знал, что никакое обвинение на самом деле не обязательно является истинным, в самых высоких кабинетах добился освобождения Телегина.

— И он же сам под пытками тоже в свое время никого не оговорил. Это был, в общем, редкий случай, да?

-Да, и есть многочисленные свидетельства того, что он не только сам никого не оговорил, но и всех сокамерников призывал держаться, ничего не подписывать, ни против кого не свидетельствовать, чтобы, если придется умереть, то с чистой совестью — никого с собой не потянуть.

— Вам известно сейчас, кто написал донос на Рокоссовского? Или история об этом умалчивает?

— Нет, конечно. Кстати говоря, было его личное дело, но мне сказали, что оно уничтожено. Поэтому, увы, мы этого узнать не сможем. А, впрочем, что нам сейчас дает эта информация? Ничего. Поэтому, может быть, лучше и не знать. Я думаю, что прадед, скорее всего, знал, кто [на него донес]. Потому что уже после войны многие военачальники высокого ранга получили возможность ознакомиться со своими делами, с доносами на себя. Но никакого практического смысла в этом нет.

«Перед смертью они с Жуковым обнялись»

— А что вычеркнула советская цензура из его мемуаров?

— Во-первых, практически полностью вычеркнули все то, что он писал про ситуацию [перед началом войны]. Дело в том, что после того, как он вышел из тюрьмы, его направили в Киевский особый военный округ, в город Новоград-Волынский практически на границе с тогда уже фашистской Германией. И он описывал то, что происходило до войны в этом регионе. Он говорил, что в войсках царила странная успокоенность, что от нас уходили и к нам приходили на жительство какие-то странные люди. То и дело ездили немецкие офицеры в штатском, которые якобы искали какие-то немецкие захоронения. Один раз был вынужден совершить вынужденную посадку немецкий самолет, в котором находился немецкий разведчик — он фотографировал все приграничные районы и не успел уничтожить пленку. И они запрашивали в КОВО (Киевский особый военный округ. — Прим.RTVI), что с ним делать. Им сказали отпустить и сопроводить до границы.

Вот эта первая часть была очень критичная. Он критиковал то, что аэродромы расположили прямо при границе. И поэтому когда в первый день войны они проходили мимо аэродромов, то обнаружили, что все самолеты разбомблены, — и они поняли, почему не слышали рева нашей авиации над головами в этот первый день войны. Он критиковал то, что оставили старые укрепрайоны, не успели закрепиться на новых укрепрайонах, что не отвели войска на старые укрепрайоны, чтобы там держать оборону, а бросили всех по каким-то непонятным планам вперед.

Он командовал механизированной дивизией, которая была механизирована на 30%. То есть у них практически не было боевой техники, и в первый день войны его механизированная дивизия должна были идти пешком. И он вспоминал, что в жизни не подписал столько расписок, — он просто реквизировал городской транспорт в городе Новограде-Волынский, чтобы сажать на грузовики, на автобусы солдат. Они же не просто так шли, они тащили на себе тяжелые орудия. Танки у них были только учебные и очень старые. И они всеми правдами и неправдами отбрыкивались от того, чтобы эти танки использовать во время учений.

Вот такие вещи он считал необходимым сказать. Потому что он всю жизнь работал, в общем-то, в приграничных районах (и арестовали его в Пскове — это был приграничный район). И для него было абсолютно недопустимым то, какая ситуация складывалась в этот момент на нашей границе с фашистской Германией. То есть ему было понятно, что советская сторона боится как-то спровоцировать, потому что они еще не были готовы к войне. В общем, было понятно, что это входит в планы фашистской Германии. Но все-таки все должно иметь свои пределы. И он достаточно критично выражался — это все пошло под нож. Сейчас это все можно прочитать…

— В вашей книге «Воспоминания без цензуры» в том числе?

— Не только в моей. Вообще во всех прадедовых воспоминаниях, которые были изданы в конце девяностых годов и далее. Когда прадед писал воспоминания, то стенографистка делала два экземпляра — один отправлялся в ГлавПур (Главное Военно-политическое управление), где его и цензурировали, а второй отдавали автору. И вот авторский экземпляр остался у папы с дядей [наследников], и они его постарались сразу восстановить. Это первое.

А второе — он очень критиковал роль представителя Ставки. В его случае это, как правило, был Георгий Константинович Жуков. Он считал, что это абсолютно бессмысленная должность. То есть представитель Ставки должен был, по идее, сидеть в Москве и координировать действия нескольких фронтов. Но на практике он все время выезжал на фронты. И в зависимости того, на каком фронте он находился, ему казалось, что вот это направление самое главное, вот здесь происходит все самое основное. И он начинал стягивать своей властью с других фронтов войска на этот фронт, лишая соседние фронты сил.

И там был такой случай. Прадед вспоминал, когда его переводили из 16-й армий на Брянский фронт (впервые он командовал фронтом), его вызвали к Сталину. Собственно, это была его первая аудиенция у Сталина. Сталин ввел его в курс дела, сказал, что вам поручается командование Брянским фронтом, обозначил задачи. И когда уже разговор был окончен, он сказал: «Вы не уходите, посидите, пожалуйста». И посадил его на стульчик. И после него вошел другой военачальник, командующий фронтом. Прадед не вспоминает его фамилию. И Сталин говорит этому военачальнику: «Скажите, пожалуйста, как получилось, что произошла такая катастрофа у вас на фронте?» Тот говорит: «Ну, понимаете, Иосиф Виссарионович, вот ведь приехал ваш представитель». Сталин говорит: «Простите, кто командовал фронтом?» Он говорит: «Ну, я командовал. Но приехал представитель Ставки. И вот он решил…» Сталин говорит: «А почему вас на фронте решил представитель Ставки?» «Ну как, Иосиф Виссарионович, это же ваш представитель». Сталин говорит: «А почему вы не подняли трубку, по ВЧ (высокочастотной связи. — прим.RTVI) не позвонили мне и не сообщили, что мой представитель так у вас хозяйничает на фронте?». «Я же не могу проявить такое недоверие к вашему представителю, Иосиф Виссарионович». «Ну вот, собственно, за это вы больше не командующий фронтом», — сказал ему Сталин. Прадед понял, что это ему такой урок: фронтом, тем не менее, командует он.

Прадеда очень раздражало, что некоторые представители Ставки [так себя ведут], особенно Георгий Константинович Жуков. Потому что Георгий Константинович был боевым командиром. И ему, в общем-то, было не просто по плечу, а ему прямо положено было командовать фронтами — что он, собственно говоря, и делал тоже. Но когда Георгий Константинович приезжал [как представитель Ставки], он, конечно, подменял собой командующего, потому что это его работа. В условиях войны ему хотелось принимать решения.

— То есть антагонизм между Рокоссовским и Жуковым — это не миф? Он действительно существовал?

— Антагонизм существовал. Причем они же были знакомы с 1924 года, когда оба учились вместе в Ленинграде. Собственно, они учились вместе с будущими маршалами Еременко и Баграмяном на курсах кавалерийских командиров. И различия между ними наметились еще тогда. Прадед вспоминал: «Как ни зайдем, Георгий все ползает по полу, что-то там рисует на картах». И, с одной стороны, так, наверное, положено командиру — что-то на картах рисовать, а с другой стороны, — в этом чувствовалась некая…

— Ирония.

— Ирония, да. Мол, вот мы молодые ребята пошли туда, сюда, а Георгий все ползает. Но, тем не менее, их сближала общая страсть к лошадям. Георгий Константинович тоже был лихой кавалерист, и он участвовал в разных соревнованиях. И его дочери Элла Георгиевна и Эра Георгиевна вспоминали, что они, колеся из части в часть, перевозили с собой его многочисленные призы за всякие конно-спортивные соревнования. Переездов было много, Эра Георгиевна за свою школьную жизнь сменила 11 школ — можно себе представить, сколько они колесили.

И для Георгия Константиновича это была очень важная часть жизни, и для прадеда. Не зря они, собственно, потом командовали Парадом Победы на конях и встретились на Красной площади. Но в жизни этот антагонизм, конечно, присутствовал. В принципе роли их менялись по ходу истории. Например, в начале 1930-х годов прадед командовал полком, Георгий Константинович командовал под его началом эскадроном. Потом прадеда посадили, Георгий Константинович стал героем Халхин-Гола. И уже когда он вышел, и его назначили командующим механизированным корпусом в Новограде-Волынском, Георгий Константинович командовал Киевским особым военным округом — КОВО.

Но конфликт между ними начался значительно позже. Он начался в начале войны, в 1941 году, когда Георгий Константинович командовал Западным фронтом, а прадед командовал 16- й армией, которая сначала носила название Армия Рокоссовского. Во-первых, Георгий Константинович — и прадед писал об этом — позволял себе грубость, которая переходила все границы. И если посмотреть на это с точки зрения Жукова, то можно сказать, что, как сказал о нем Сергей Сергеевич Смирнов (писатель, автор книги «Брестская крепость». — Прим.RTVI), вся его жесткость была продиктована той мерой ответственности, которую он на себя взял. Потому что, в общем-то, речь шла о Москве, о том, что отдадим Москву или удержим — с одной стороны.

А с другой стороны, прадед писал, что именно в самых сложных ситуациях командир не имеет право повышать голос на подчиненных. Наоборот, он должен подбадривать. Именно командир должен поддерживать, внушать уверенность в своих силах, а не запугивать и сеять панику. Георгий Константинович запугивал, к сожалению. И прадед не мог ему простить того, что, когда был сдан Волоколамск — разумеется, как мы все понимаем, не по какому-то личному желанию прадеда, а потому что просто не было резерва для того, чтобы его удерживать, — Жуков прислал комиссию, чтобы разбираться. И хотя комиссия установила, что, конечно же, их вины в этом не было, потому что просто не было возможности удерживать Волоколамск, из Ставки фронта прадеду летели угрожающие директивы: «Если сделаете это, пойдете под военный суд», «Если не удержите эту точку, предадим военно-полевому суду».

Георгий Константинович прекрасно знал моего прадеда и прекрасно знал, что он прекрасный командующий и что он сделает абсолютно все, что в его силах, чтобы данную точку удержать. И если он не может этого сделать, значит, он просто не может этого сделать. Тем не менее, тучи сгущались над Панфиловым, которого вообще чуть не предали военно-полевому суду. Прадеду делали внушение в письменном виде за «примиренческое отношение» к Панфилову, который погиб спустя несколько дней — командир той самой знаменитой Панфиловской дивизии. И прадед писал в своих мемуарах, что эти приказы, которые стали модными, — стоять насмерть, даются только с одной целью: чтобы обезопасить себя бумажкой, — что вот я такой приказ дал, а дальше уже как бы не моя вина.

И он был обижен очень на Георгия Константиновича за недоверие, которое тот проявил к нему во время этих самых жестоких боев, за грубость, которую прадед по отношению к себе не переносил. Например, Сталин только прадеда и Шапошникова называл по имени — отчеству. Потому что он понимал, что Рокоссовский — это такая «польская штучка», лучше тут без панибратства. И он всегда с подчеркнутым уважением к прадеду относился, в том числе в те самые самые тяжелые дни защиты, обороны Москвы.

— В конце жизни Рокоссовского они помирились все-таки с Жуковым?

— Еще в 1955 году было подписание Варшавского договора, который Жуков подписывал от Советского Союза, а прадед был тогда министром обороны Польши и подписывал, соответственно, от Польской народной республики. И Жуков туда приехал. Был такой бывший польский министр внутренних дел Чеслав Кищак, с которым я общалась. Он служил тогда [в 1950-е] в военной разведке, и они, естественно, охраняли кабинет Рокоссовского. И Кищак вспоминал, что, по донесению польской военной разведки, вечером Рокоссовский с Жуковым вошли туда уже после подписания. Очевидно, какие-то спиртные напитки были у товарищей маршалов в кабинете. И они слышали оттуда всю ночь то крики, то хохот, то ругань, то снова хохот, то снова крики. И под утро Жуков и Рокоссовский вышли из этого кабинета «пьяненькие и в обнимочку».

Но они мало виделись, потому что командовали различными военными округами или просто находились все далеко от Москвы. И по-разному складывались их отношения. Последний раз они встретились уже перед смертью прадеда в 1968 году. Тут данные разнятся. Кто-то говорит, что в санатории в Барвихе, кто-то — что в кремлевской больнице. И было понятно, что это их последняя встреча. И прадед и Жуков обнялись. Прадед сказал: «Прощай, Георгий». И они заплакали.

— Очень трогательно.

— Да. Свидетели этого разговора вот так передавали.

«Вся юность погибала в Варшаве у него на глазах «

— В этом году [3 июля] будет отмечаться 80-летие освобождения Белоруссии. Это операция «Багратион», которой как известно, командовал ваш прадед во главе 1-го Белорусского фронта. Какие воспоминания сохранились об этом в вашей семье? Может быть, не столько военные, сколько человеческие моменты?

— Из человеческого, наверное, единственное, — что относится не совсем к операции «Багратион», а, скорее, к Гомельско-Речицкой операции, которая ей предшествовала. Впервые с начала войны собралась вместе вся семья, к прадеду на фронт получили возможность приехать прабабушка и бабушка (жена Константина Рокоссовского Юлия Петровна и их дочь Ариадна. — Прим.RTVI). И они праздновали Новый год [1944-й] в штабе фронта в освобожденном Гомеле. И это было такое очень светлое воспоминание, потому что это было большое счастье. Мы понимаем, что не каждая советская семья в те времена могла бы себе позволить увидеться с родным человеком, который на фронте. А тут вот такая встреча.

А что касается операции «Багратион», я думаю, что это — и с моей точки зрения, и, полагаю, сам прадед так ее воспринимал, — был такой звездный час его полководческой карьеры в том плане, что он просто достиг пика своего мастерства. Не зря его именно за нее, еще только за планирование этой операции 29 июня 1944 года произвели в маршалы Советского Союза.

Потому что там была очень нестандартная операция. Как раз про нее я говорила в начале нашего разговора, что Рокоссовского критиковала Ставка. Ему возражали такие авторитетные военные, как Василевский и Жуков. Он предлагал два основных удара: один — по болотистой местности, где немцы не ждали наступления, а один там, где они наступление ждали. И эта стратегия в итоге принесла успех. Но ему говорили в Ставке: где это видано, чтобы бить «растопыренными пальцами» и распылять силы на несколько участков? И он сам соглашался, что это противоречит военной стратегии. Но в данном случае военный совет фронта, которым он командовал, был абсолютно твердо уверен, что это единственная возможность в кратчайшие сроки освободить Минск — он находился по их направлению.

В операции «Багратион» принимали участие четыре фронта и почти 200 тысяч партизан, которые тоже огромную роль сыграли. Это была очень творческая операция, потому что прохождение по болотам требовало мокроступов из лозы, которые плели для солдат, чтобы они проходили по болотам, волокуш для минометов, для артиллерии. Они достраивали какие-то особые платформы, чтобы переходить через эти болота. Для танков устроили танкодромы, отзывали танковые дивизии с передовой, проводили тренировки, чтобы танки проходили специальными треугольниками по болотам, проезжали по трясине.

Были проявлены чудеса маскировки, была полная тишина в эфире четырех фронтов, чтобы немцы вообще даже не думали о том, что готовится наступление. Немцы ждали наступление на Украине, на украинском направлении. Был полная тишина. Приказы отдавались лично командующими армий командующим нижестоящих частей. Только лично — ничего в радиоэфире, вообще никаких переговоров.

Начальник штаба у прадеда Михаил Сергеевич Малинин был очень хорош на всякие выдумки. И он придумывал чудеса маскировки. Помните такой советский фильм «Беспокойное хозяйство», где был военный фальшаэродром. Вот они делали эти фальшивые аэродромы. Cамолет, допустим, взлетал, делал несколько вылетов из какой-то точки и потом улетал в другое место. А там ставили фальшаэродром. Они постепенно перемещали войска к передовой, готовили их к наступлению, но при этом делали все, чтобы немцы ничего об этом не знали. Все войска перевозили только ночью, в атмосфере строжайшей тайны. И вообще солдаты узнали о том, что готовится какая-то операция за четыре дня ее до начала, чтобы новость не распространилась по фронту.

— «Креативная» атмосфера, если можно так сказать.

— Да, это было творчество. Кстати говоря, прадед очень это поощрял. Он поощрял в принципе идеи с низов. Был такой замечательный журналист Александр Бек, который приезжал к нему на фронт, и прадед сказал, что роль командующего фронтом состоит в том, чтобы дать людям развернуться. Бек спросил: «А самому?» Прадед ответил: «Уметь слышать, видеть и быть большим психологом».

— После Белоруссии была Польша, и с ней связана одна из самых трагических, драматичных страниц во Второй мировой войне и, видимо, в военном пути вашего прадеда. Это Варшавское восстание, которое началось 1 августа 1944 года. В Польше тоже скоро будут вспоминать эту дату — 80-летие восстания. Оно было подавлено нацистами к октябрю. И очень многие польские историки и некоторые российские упрекают Рокоссовского в том, что он стоял вместе с армией на противоположном берегу Вислы и не пришел на помощь восставшим. Насколько справедливы эти упреки, на ваш взгляд?

— Во-первых, начнем с того, что у прадеда не было какой-то личной своей дружины, как у какого-нибудь князя Иеремии Вишневецкого (военный деятель Речи Посполитой XVI века. — Прим.RTVI). Он не мог взять своих ребят и побежать на помощь восставшим. Он все-таки командовал cоветским фронтом. И я думаю, что если бы он отдал приказ «вперед», то ровно через секунду он был бы под военным трибуналом, а уже новый командующий отдал бы войскам приказ «назад».

В свое время я имела честь общаться с генералом Войцехом Ярузельским в последние годы его жизни — он как-то сказал мне, что Варшавское восстание на самом деле было направлено против трех сторон. Оно было направлено в физическом, в военном плане против гитлеровской Германии, разумеется. В моральном смысле — против союзников, которые бросили Польшу без помощи. И в политическом смысле — против Советского Союза. Потому что их задача [организаторов восстания] была освободить Варшаву до прихода советских войск. И они, в общем-то, в этом смысле все рассчитывали очень точно, потому что советские войска не могли в этот момент им помочь. Вот в чем заключалась эта ситуация.

Прадед в конце августа [1944-го] давал интервью британскому журналисту, корреспонденту Times и BBC Александру Верту, и тот как раз спрашивал его о том, почему они не пришли на помощь восставшим. Вообще операция «Багратион» была рекордная операция в мировой истории, когда за рекордно короткое количество времени с боями было освобождено рекордно большое расстояние. Была освобождена Беларусь и четвертая часть Польши — это я уже цитирую прадеда в этом интервью. Он сказал: «Мы прошли Беларусь с тяжелыми кровопролитными боями, мы освободили четверть Польши. Но Красная армия тоже может уставать». У него не было резервов, у него фронт был растянут, у него еще продолжались бои на территории Белоруссии. Немцы превратили все большие города в крепости, и там продолжались бои. Они только 28 июля полностью освободили Брест.

— То есть армия была обескровлена?

— Армия была обескровлена. Они 28 июля освободили Брест, а 1 августа поляки начинают восстание. Но они не просто так в эту дату его начали. Они прекрасно понимали, что русские сейчас войти не могут, и им надо быстро самим с этим справиться. Расчет этот был неверным.

И для прадеда это была трагедия в двух смыслах. Во-первых, это был его родной город. Мы все понимаем, что невозможно равнодушно смотреть, как твой город родной систематически уничтожается. А фашисты после начала восстания просто поставили перед собой цель уничтожить, стереть с лица город и его жителей. Каждый день карательные войска входили в какой-то варшавский двор, выгоняли всех людей на улицу, привязывали к ним доски, чтобы они лучше горели, и расстреливали. Потом, уже после окончания, после освобождения Варшавы, наши летчики снимали видео того, что представляла собой Варшава. Это были просто камни — и посреди такая зачищенная площадка. Это территория Варшавского гетто, которую просто сравняли с землей.

— Там его родные, наверное, оставались?

— Там оставалась его родная сестра Хелена, которую он тридцать лет не видел и, возможно, рассчитывал увидеть. Он увидел ее позже, когда уже не командовал этим фронтом. Вот, там оставалась его сестра. Там оставалось много его родственников, там оставались его школьные друзья, первая любовь. Все его воспоминания о детстве и юности. И все это погибает на его глазах. Но кроме этого, еще его очень злило то, что они [организаторы восстания] это сделали.

Ведь на самом деле в Польше тоже нет однозначного отношения к Варшавскому восстанию. Все согласны, что это был абсолютный подвиг со стороны городских жителей, которые без оружия встали и пошли против фашистской оккупации. Но политическое решение, которое принималось из Лондона правительством Миколайчика (Станислав Миколайчик, премьер-министр правительства Польши в изгнании в 1943—1944 годах. — Прим.RTVI) и генералом Буром-Коморовским в Варшаве (Тадеуш Коморовский, польский военачальник, руководивший Армией Крайовой. — Прим.RTVI) — его оценки далеко не однозначны. В итоге ведь они не добились своей цели, они [нацисты] просто уничтожили город.

И поэтому, да, абсолютно героические жители, которые просто вышли без оружия, — это без сомнения. И они, наверное, ждали, что сейчас советские войска войдут, потому что вроде вот же — советские войска уже близко. Некоторые части там даже закрепились уже на каких-то плацдармах на другом берегу Вислы. А с другой стороны — политические силы, которые не хотели помощи. И более того, прадед даже не знал о том, что это восстание началось. Находясь через Вислу от Варшавы, он узнал об этом от нашей разведки. С ним никто не пробовал связаться, у него никто не просил помощи и поддержки.

Уже только в середине августа, когда командованию Армии Крайовой стало понятно, что они не выиграют это восстание сами, не смогут, не справятся, с прадедом вязались. Он связался с Миколайчиком в Лондоне, Миколайчик из Лондона — со Сталиным в Москве, и Сталин в Москве — с прадедом под Варшавой. Вот такой «мост».

Ну и к тому же прадед был очень зол, что они в принципе это всё начали, потому что он рассчитывал освободить Варшаву. И он рассчитывал освободить целую, не разрушенную Варшаву. И он рассчитывал встретиться там со своей сестрой. И он рассчитывал сделать это быстро. Войскам нужно было отдохнуть, нужно было подтянуть резервы, нужно было перегруппироваться. И тогда уже где-то в середине августа они в принципе были готовы это сделать. Ведь у советского командования были свои планы, которые не подчинялись Буру-Коморовскому и Миколайчику.

А когда Сталин понял, что там, в этой заварушке, две враждебные ему силы — Армия Крайова и фашистская Германия — сейчас будут бить друг друга, я думаю, он решил, что ему, в общем-то, и не нужно туда вмешиваться — пусть они друга перебьют. Потому что мы понимаем, что Армия Крайова не была дружелюбной в отношении советских войск силой. Потому что мы все знаем, что перед этим была Катынь, и в Польше все знали, большинство людей знали, кто на самом деле стоял за расстрелом в Катыни. Были многочисленные войны между Россией и Польшей в разных формах. Это не были дружеские страны. Армия Крайова была откровенно враждебным по отношению к советским войскам вооруженным формированием. И Сталину было тоже невыгодно, чтобы, когда наши войска будут сражаться с гитлеровской Германией на территории Польши, где-то в тылу по ним бы били, какая-то еще третья сила могла бы их в любой момент атаковать. Поэтому я думаю, что это тоже каким-то политическим образом замедлило продвижение войск прадеда. И для него, конечно, это было очень тяжело, очень.

— Это чувствуется в его мемуарах.

— Да, и в этом интервью Верту видно, как он прямо зол на тех, кто начал это восстание. Он называет это «авантюрой». И он говорит, что мы — та сила, которая должна была и может освободить Варшаву. Мы — та единственная сила. И он там дальше говорит, прямо цитирую, что «Бур-Коморовский вкатился как рыжий клоун в цирке, которого завернули в ковер». То есть его очень разозлило то, что они сделали. К сожалению, это не зависело от него. И дальше уже история пошла по совершенно другому пути.

«Пытались через суд добиться перезахоронения»

— В Польше сейчас как относятся к фигуре Рокоссовского? Там знают его? Он же был после войны маршалом Польши.

— Практически не знают вообще. То есть там принято относиться к нему отрицательно среди тех, кто в принципе слышал о его существовании. Это, как правило, старшее поколение, потому что его портрет висел в каждой школе. Но очень мало кто вообще знает, кто это такой. А если кто и знает — то [думают, что] это какой-то «русский генерал». Когда рассказываешь людям, что вообще-то он был поляк, что вообще-то он говорил по-польски, как вы, что вообще-то он прожил до совершеннолетия в Польше, что вообще-то у него здесь была семья, что вообще-то он здесь после войны сначала командовал Северной группой войск в Легнице с 1945-го по 1949-й, а с 1949-го по 1956-й был министром обороны, — люди очень сильно удивляются.

— Удивительно, кстати, что у него польский акцент сохранился, если послушать хроники.

— Да, если послушать, даже во время его командования Парадом Победы там слышно: «Войска Московского гарнизона!..» (произносит с акцентом). Да, есть немножечко польский акцент.

— Вообще от фигуры Рокоссовского исходит, скажем так, несоветский флер. Его, наверное, можно назвать одним из самых стильных военачальников. В принципе военачальники редко попадают в светские хроники. Но Рокоссовский попал. Вот этот миф, слухи о его романе с актрисой Валентиной Серовой — это правда или нет? Почему-то всех волнует этот вопрос, хотя меня лично — нет. Но постоянно приходится читать об этом. Давайте расставим точки над «i».

— Меня этот вопрос волнует немножко по другому поводу. Нет, это, конечно, неправда. Дело в том, что эта история, которая, как многочисленные бытописцы ее представляют, якобы началась, когда прадед был ранен. Это было 8 марта 1942 года. Он был ранен осколком. И были задеты позвоночник, печень, легкое. То есть это было очень тяжелое ранение, чтобы было понятно. Он был доставлен сначала в Козельск, потом в Москву в госпиталь для высшего комсостава при Тимирязевской академии. И вот туда, по легенде, пришла Валентина Васильевна Серова.

Я не сомневаюсь, что она туда пришла, — действительно, московские актеры ходили по госпиталям. И слава Богу, потому что тогда не было ни телевизора, ни интернета. И бедных бойцов нужно было как-то их подбадривать, поддерживать, это было замечательно. Якобы ее пригласили, попросили выступить для отдельного больного. И вот они увиделись и полюбили друг друга. Ну, вся эта история рушится — она никак не могла быть.

В начале войны, еще во время битвы за Москву, прадед потерял [из вида] свою семью. Его адъютант посадил прабабушку с бабушкой в Киеве на поезд, и поезд должен был идти в Москву. По дороге поезд развернули, отправили в Казахстан, они долго скитались. Прадед не знал, добрались ли они до Москвы, он рассылал везде письма, он не мог их найти. И, в общем, не было никакой гарантии, что они вообще из Киева выбрались живыми. А Киев, понятно, был оккупирован нацистами. Поэтому он не знал, что с ними. И он встретил в начале войны военнврача Галину Таланову. Я не сомневаюсь, что он в нее, конечно, влюбился. Она была очень красивая, милая девушка. И она была с ним всю войну до 1944 года. И когда он был ранен, разумеется, вместе с ним в Москву в госпиталь была направлена военврач Галина Таланова — в ее послужном списке числится этот госпиталь для высшего комсостава при Тимирязевской академии. И, конечно же, мои прабабушка с бабушкой, узнав о том, что прадед ранен, не могли оставаться в Новосибирске, где они в тот момент были в эвакуации. Они немедленно собрались и приехали в Москву.

Поэтому возле тяжело раненого человека находились жена, любовница. И он еще должен был в этом тяжелом, тяжелораненом состоянии беспокоиться о том, как вообще эту ситуацию разруливать. Потому что это не были европейские нравы, когда там у нас открытый брак. Совсем нет. Если бы прабабушка узнала, она бы его задушила в этой постели больничной.

— В общем, не до Серовой было.

— Вообще! То есть представить, что он еще третью завел к этому и так уже любовному треугольнику, — это было бы чересчур. Я уже не говорю о том, что на самом деле прадед был настолько скромным, особенно в общении с женщинами, что он вокруг моей прабабушки полгода ходил, прежде чем с ней познакомиться. Потому что нельзя было первому подойти к девушке, и он все ждал, когда кто-нибудь сможет их друг другу представить.

— В вашей книге, в примечаниях [к мемуарам Рокоссовского], как раз приводятся очень трогательные письма, которые он писал своим домашним…

— Да, да. Поэтому, конечно, история с Валентиной Васильевной случиться никак не могла. Я не сомневаюсь в том, что она, возможно, была в него влюблена, потому что он был очень красивый, она была очень молоденькая романтическая девушка. Более того, говорили, что она приходила в больницу, когда там уже были бабушка и прабабушка, и просила прабабушку спуститься, и говорила, что она любит прадеда. Я не знаю, насколько все это так.

Но в любом случае прадед вышел из больницы — ему как раз во время лечения дали московскую квартиру за его вклад в оборону Москвы. И он побыл несколько дней с прабабушкой и бабушкой и уехал на фронт своим врачом Галиной Талоновой, которая в 1945 году, в январе, родила от него дочь. Он, правда, был уже на 2-м Белорусском фронте, она была на 1-м Белорусском, но тем не менее. Если в эти и без того сложные отношения, в которых прадед пытался этих двух женщин друг от друга изолировать, ввести еще третью, это был бы уже не маршал Рокоссовский, а просто какой-то поручик Ржевский.

— А есть какие-то не вымышленные, а реальные, может быть, курьезные или занимательные истории, связанные, например, с Парадом Победы, которым командовал Рокоссовский, или с другими эпизодами?

— Дело в том, что Парад Победы прадед воспринимал как свою самую главную награду в своей боевой жизни. Когда перед началом Парада Победы он вспрыгивал на своего коня Полюса, он сказал своему адъютанту, полковнику Клыкову, что это наша награда за все эти годы службы. Вот он так это воспринимал. Георгий Константинович Жуков выезжал на белом коне..

— Жуков принимал парад.

— Да, он принимал и выезжал на коне из Спасской Спасской башни. А прадед командовал и как бы передавал эти войска Георгию Константиновичу, то есть он должен был быть с ними. И он в тот день промок до нитки. А на следующий день был прием для участников Парада Победы, и там надо было быть в этих же мундирах. Их пошили по одной штуке. Этот материал немножко сел — он был сделан по фигуре. И когда Рокоссовский пришел домой, он просто не мог его снять — так мундир облепил фигуру. Так что наша домработница Ольга Карповна взяла ножницы, аккуратно по шву мундир разрезала и сшила за одну ночь, чтобы на следующий день прадед мог в нем пойти на прием.

— Прах вашего прадеда захоронен у Кремлевской стены. Как я понимаю, вы не можете просто так туда прийти, нужно какое-то разрешение получать?

— Ну, это зависит от ситуации. Когда там какие-то мероприятия происходят, конечно, так просто туда не пройдешь. Но, собственно говоря, я и не пробовала [одна туда попасть]. Папа говорит, что надо с паспортом приходить и объяснять, кто ты. Я не уверена, что, если я покажу паспорт, где написана фамилия Рокоссовская, мне скажут: «А, конечно, проходите-проходите». Паспорт — это не доказательство.

В принципе, прадед сам не хотел быть похоронен в Кремлевской стене. Он даже говорил уже в больнице: «Я не боюсь смерти, но боюсь, что меня замуруют в стену». И в нашей семье мы бы тоже хотели, конечно, чтобы он был по-христиански погребен с женой и с дочерью на Новодевичьем кладбище. Дядя даже пытался как-то через суд вопрос этот решать. Но, к сожалению, ничего не получилось, потому что вроде как по закону прах человека принадлежит его потомкам и наследникам. А вот выясняется, что не каждый прах. Не каждым прахом могут распоряжаться наследники. Мы поэтому ездим класть цветы 9 мая к памятнику, а не к могиле.

— Как бы Рокоссовский «национализирован».

— Получилось, что он не принадлежит нам, не принадлежит бабушке с прабабушкой, что очень обидно. Потому что я думаю, что, если он сейчас видит нас, ему бы, наверное, хотелось, чтобы его прах был рядом с любимыми людьми, а не с его боевыми товарищами. Среди них есть люди, с которыми у него были не очень хорошие отношения. Были люди, которых он очень любил и уважал. Но я думаю, что все-таки после смерти он хотел быть рядом с самыми близкими и любимыми.

— Чтобы вы спросили у вашего прадеда, если бы была такая возможность?

— Я бы спросила, как ему удалось после репрессий не сломаться, во-первых, и отстаивать свою правоту, в том числе в спорах со Сталиным, и остаться тем же человеком, которым он был до этого.

Его сестра Хелена, когда Варшава уже была освобождена (к несчастью, прадеда перевели на 2-й Белорусский фронт, а 1-м Белорусским фронтом, который освобождал Варшаву, командовал Георгий Константинович Жуков), нашла какого-то советского офицера на улице, подбежала к нему и сказала: «У вас на фронте, в советской армии служит мой брат». Офицер говорит: «У нас вообще-то много поляков». Действительно, были две польские армии в составе 1-го Белорусского фронта, 2-го Белорусского фронта. Она говорит: «Мой брат, кажется, какой-то очень высокопоставленный офицер». Потому что перед этим раскидывались листовки, что Константин Рокоссовский ведет свои войска на Варшаву. И офицер спросил: «А как ваша фамилия?» Она ответила: «Рокоссовская». Тот подумал, что перед ним, наверное, какая-то сумасшедшая, но на всякий случай записал ее контакты и передал, понятно, в органы.

Там все это дело прошло выше, выше и выше — до Жукова. И Жуков позвонил прадеду и говорит: «Слушай, а может быть такое, что у тебя в Варшаве сестра Хелена?» Тот отвечает: “Да не может быть, а у меня [действительно] есть в Варшаве сестра Хелена». Жуков говорит: «Она тебя разыскивает. Вот такой адрес». В январе 1945 года прадед не мог приехать, потому что участвовал в разработке операции в Померании. Он прислал прабабушку, которая уже находилась с ним, начиная с ноября 1944 года. И прабабушка приехала, забрала Хелену, так они познакомились.

И Хелена писала в своих воспоминаниях, что очень волновалась, каким она найдет брата, учитывая почести и путь, который он прошел. И она написала: «Меня поразило, что он совершенно не изменился. Он так и остался тем же скромным, застенчивым и улыбчивым Костиком, которого я знала и любила». Как он умудрился остаться таким? Мой отец говорил то же самое, что он был очень скромным, застенчивым и улыбчивым человеком. И мне тоже очень интересно, как ему удалось остаться таким скромным, застенчивым и улыбчивым человеком, несмотря на репрессии, несмотря на славу. Известно, что слава меняет людей. Власть меняет людей — он был министром обороны Польши, членом польского ЦК. Трагедии, такие как его арест, меняют людей. Война меняет людей. А этот человек не изменился. Вот это вот интересно.